Ступени к истине

В Одессе вышла книга «Слово про Василя Фащенка: продовження діалогу», составителями которой являются вдова известного литературоведа и педагога Мария Максимовна и его дочка Ярослава (изд-во «Чорномор’я», 2018). Кроме воспоминаний учеников, друзей и коллег ученого, здесь размещены также статьи о его научной наработке; письма Олеся Гончара, Семена Жураховича, Леонида Новиченко, Ивана Чендея, Михаила Наенко и Владимира Мельника; интервью с профессором Фащенко. В отдельных разделах — материалы «из рукописного наследия В.Фащенко» и то, что было напечатано им в течение 1990-х годов.

Именно о научном творчестве Василия Фащенко (1929—1999) последнего в его жизни десятилетия и хочется поразмышлять подробнее.

Рубеж 1980—1990-х годов был для украинских гуманитариев, как известно, временем сложной «переоценки ценностей»: приходилось кардинально переосмысливать отечественную историю ХХ века, самоопределяться относительно места Украины в новых реалиях постсоветского пространства, отказываться от стереотипов в сфере научной методологии. Василий Фащенко в те годы также находился в напряженном (и творчески продуктивном) диалоге с самим собой. Его статьи нечасто появлялись на страницах периодических изданий, однако каждый раз, когда на них удавалось натолкнуться в «Літературній Україні» или, скажем, в кировоградском журнале «Вежа», они производили яркое впечатление: Фащенко предлагал свежий взгляд на литературные явления нашего ХХ ст. Его интересовали фундаментальные вопросы, которые, в конечном итоге, выходили уже и за пределы филологии: что есть истина и какие пути ведут к ней? Что такое «художественная правда» и бывают ли «две правды»? Почему в процессе познания таким важным является принцип диалогизма?

О том, как эти вечные вопросы были отрефлексированы профессором Фащенко, я еще поразмышляю, а пока остановлюсь на его блестящей с разных позиций статье 1992 года «Чия правда? Чия кривда?» Тарас Шевченко і Микола Хвильовий» (первоисточник: «Літературна Україна», 1992, 27 февраля). Хвылевой — первый среди писателей украинского Ренессанса 1920-х годов, чьи произведения взялся обстоятельно перечитывать Фащенко. Когда-то ему казалось, что автор «Вальдшнепов» исповедует «занепадницький романтизм», що «революційні бійці постають /у його новелах/ жорстокими дикунами», — теперь же историко-литературное поле будто вынырнуло из темноты, открываясь многими и многими участками, которые раньше были спрятаны или загромождены. Возникал известный исследователям разных времен эффект «новых глаз», когда неутолимое познание побуждает ревизовать, казалось бы, раз и навсегда устоявшиеся представления.

Исследовательский сюжет, который взялся «распутывать» Василий Фащенко, касался «взаимоотношений» Николая Хвылевого с Тарасом Шевченко. Началось все с сакраментальной реплики Дмитрия Карамазова («Вальдшнепы»): «За що я його /Шевченка/ ненавиджу? А за те я його ненавиджу, що саме Шевченко кастрував нашу інтелігенцію. Хіба це не він виховав цього тупоголового раба-просвітянина, що ім’я йому легіон? Хіба не Шевченко — цей, можливо, непоганий поет і на подив малокультурна й безвольна людина, — хіба це не він навчив нас писати вірші, сентиментальничати «по-катеринячи», бунтувати «по-гайдамачому» — безглуздо та безцільно — й дивитись на світ і будівництво його крізь призму підсолодженого страшними фразами пасеїзму? /.../ Саме цей іконописний «батько Тарас» і затримав культурний розвиток нашої нації і не дав їй своєчасно оформитись у державну одиницю /.../».

Слово героя и слово автора — не одно и то же, напоминает В.Фащенко, и в конце концов, после широкого экскурса в соответствующие контексты, приходит к выводу: «Антишевченковская фраза в романе «Вальдшнепы», возможно, имеет свои корни в концепциях П.Кулиша и М.Драгоманова, а также в литературно-политической борьбе 20-х годов».

Все так, особенно если учесть характерную для середины 1920-х годов апологию П.Кулиша, который — в глазах Н.Хвылевого и не только его — должен был «заменить» Т.Шевченко в национальном каноне. «Що ж до науки, до політики й культури в широкому розумінні цього слова, то тут більшого за Куліша я не бачу, — писав М.Хвильовий наприкінці 1925 року в листі до М.Зерова. — Здається, тільки він один маячить світлою плямою з темного минулого. Тільки його можна вважати за справжнього європейця, за ту людину, яка наблизилась до типу західного інтелігента. /.../Для мене Куліш є представник не «чорної Європи», а найчервонішої. /.../ Це символ боротьби, прогресу. Куліш, по суті, був ідеологом молодої буржуазії, і коли б він не стикнувся з мертвою стіною культурного епігонізму тодішньої української інтелігенції, ми б, безперечно, в часи великої горожанської війни не мали б таких вождів, які завжди плентались у хвості маси. Як у свій час національні війни були революційним, червоним явищем в історії людськості, так і Куліш для нашої країни був прогресивною Червоною Європою» (подчеркивание Н.Хвылевого. — В.П.).

Не стоит искать у Хвылевого безукоризненные аргументы: слишком противоречивым, «сумятливым» был этот «мятежний» спикер «азиатского ренессанса»; слишком сложно, одолевая временами друг друга, сосуществовали в его «Я» украинец и коммунист; слишком болезненно напоминала о себе та неврастения, на которую Николай Григорьевич зачастую сетовал в письмах к Николаю Костевичу...

Василий Фащенко не ограничился анализом и комментариями, которые касались только реплики Дмитрия Карамазова. Он пошел значительно дальше: большая часть статьи «Чия правда? Чия кривда?» — это внимательное рассмотрение всей «Шевченкианы Хвылевого», которая «состоит из полсотни, а то и больше цитат, аллюзий, упоминаний имени Кобзаря и названий его произведений». Разные герои Хвылевого вспоминают Шевченко по-разному, далеко не всегда в духе Карамазова. А наиболее интересное у В.Фащенко — анализ на уровне типологии. Кому еще из литературоведов пришло в голову показать рядом Ивана Гонту из Шевченковских «Гайдамаків» — и чекиста из новеллы «Я (Романтика)» Хвылевого? Резон такого сопоставления в том, что в обоих случаях речь идет о мести, о «комплексе Гонты», который побуждает вожака гайдамаков убить собственных детей, а «главковерха чорного трибуналу комуни» («Гонту ХХ века», как называет его Фащенко) — расстрелять мать. Ситуации вроде бы подобные, однако исследователь видит и различия: нюансы, по его мнению, кроются в том, что «в поэме Шевченко Гонта праведный и неправедный. В новелле же Хвылевого Гонта ХХ века /./ только неправедный. Он чекист, матереубийца. Что может быть страшнее такого преступления?»

Логично, что после этих слов В.Фащенко обращает внимание на то, как у Шевченко и Хвылевого трактуется мать Спасителя.

Путь типологического анализа повел исследователя и к мотивам, которые касаются национальной боли, украинской истории, роли Москвы в трагедии нашей нации. И оказалось, что Николай Хвылевой с его «Вальдшнепами» — не такой уже и оппонент Тараса Шевченко! Даже наоборот: дух великороссийской имперскости был одинаково чужд обоим.

В 1993 г. В.Фащенко откликнулся на 100-летний юбилей Н.Хвилевого (статья «Так что же нам дал Николай Хвилевий?»; одесская газета «Чорноморські новини», 1993, 18 декабря). «Каждый мастер, как и любой человек, имеет право на выбор своих идеалов или иллюзий, — писал он. — Н.Хвылевой выбрал «загірню комуну» в самостоятельной Украине». Слово «иллюзии» здесь ключевое: В.Фащенко пишет о драме писателя сочувственно, однако знает он и о страшной цене иллюзий социальных максималистов, которые мечтали о новом мире, полагаясь на всесильную диктатуру пролетариата. Уже в 1923 г. Н.Хвылевой с ужасом увидел, что эксперимент проваливается, что виновен в этом и он сам, что за иллюзии также нужно отвечать.

Но перед тем, как выстрелить себе в висок, Николай Хвылевой еще десять лет отчаянно боролся. «Он активно поднимал национальное достоинство украинцев, самобытность их культуры и истории, звал братьев по перу к вершинам «психологической Европы». То есть к типу человека свободного, активного, богатого умом и чувством, имя которому — Фауст, — напоминал своим читателям В.Фащенко. — И хотел, чтобы украинская литература не копировала господствующую русскую...» И еще: «Хвылевой сказал правду о колониальном положении своего народа, о его рабской психологии, которая веками прививалась царской, а затем большевистской властью»...

Как художник, Н.Хвылевой «явив світові неперебутнє слово»; его модерная проза «розвихрена, як і доба, в яку народжувалася». В небольшой газетной статье детализировать сказанное не пришлось, поэтому В.Фащенко ограничился несколькими наблюдениями, которые воспринимались как предложения для исследователей младшей генерации. На литературоведческом языке их можно сформулировать так: 1.»Сфера неосознанного в художественном изображении Н.Хвылевого» (недаром же — как параллель — в статье упомянуты имена Д.Джойса и Ф.Кафки); 2. «Типы и психология «лишних людей» в творчестве Н.Хвылевого».

Возможно, дипломники или аспиранты Василия Васильевича и подхватили эти мысли своего учителя, не знаю...

Здесь уместно сказать, что профессор Фащенко щедро «раздаривал» ученикам научные идеи. Ему, скажем, интересно было (с наступлением теперь уже «розвихрених» 1990-х!) вернуться к подозрительному в советские времена явлению украинского литературного модернизма, исследовать его. И он кое-что успел (статья 1999 года «Метаморфозы в украинской новеллистике ХХ в.»), однако большинство из задуманного и постигнутого все же «растворилось» в консультациях для аспирантов (читая некоторые из их студий, будто слышу, узнаю голос Василия Васильевича, — такое бывает). Остались, собственно, штрихи — выразительно очерченные штрихи к характеристике украинской новеллы ХХ ст. — неоромантической, импрессионистической, экспрессивной, неореалистической.

А вот новеллистика 1990-х разочаровала Василия Фащенко: «На світ випливла натуралістична новела, яка в минулому не посідала значного місця. Тепер же вона розпросторилася і своїми метастазами (! — В.П.) вражає інші стильові розгалуження. Замість душі докладно описуються нутрощі, фізіологія погвалтувань, злягань, убивств і конань /.../ Поруч буяє так звана химерна, фантасмагорійна мала проза  з відьмами і відьмаками, домовиками й загадковими вічними людьми підземель, з котами, що перетворюються на когутів, з тарганами і хробаками, із загадковими щезненнями персонажів і грізними голосами з того світу. Одне слово, розгулявся «мертвецький Великдень», аби довести давно доведене песимістами, що життя страшне й абсурдне» (см: «Слово про Василя Фащенка: продовження діалогу». — С.466).

В этом неприятии «Пасхи мертвеца» было что-то такое, что касалось миссии литературы в целом. И В.Фащенко не желал бежать впереди «прогресса»: «Ніколи не погоджуся з тим, що література — це гра. Для мене в ній — триєдиний ідеал: істина, добро і краса. Ну, а найближчий мені її «просвещающий реализм», який не пригнічує, а очищує і підносить людину», — сказал он в интервью «Вечерней Одессе» в день своего 64-летия (в 1993 г.).

Узнаю Василия Васильевича! Саморевизии — саморевизиями, однако были вещи, которых он отрекаться вовсе не стремился...

А теперь вернусь к вопросам о «ступенях к истине», которые задавал себе «поздний» Василий Фащенко. Есть у него статья именно с таким названием; напечатана она была в 1996 году /№2/ в кировоградском журнале «Вежа», мной тогда редактируемом (перепечатку см. в кн.: Фащенко В. В глубинах человеческого бытия. Литературоведческие студии. — Одесса, 2005. — С.606-622). Автор цитирует в ней парадоксальные, казалось бы, слова Ивана Франко: «Неправда се, що каже д.Куліш, що «Правда одна, немає двох правд»: може бути, що абсолютна правда — одна, але тая, на нещастя, нам не дана. А дана нам тільки релятивна, зглядна правда, — а зглядних правд справді може бути багато».

Представляю, как много значили для В.Фащенко эти констатации Франко. Наверно, и ему когда-то, как П.Кулишу, казалось, что «правда одна». Но со временем тяжелый путь познания упрямо вел его к мысли, что «бытие — это бесконечный, неисчерпаемый космос противоречий», и «когда человек начинает их постигать, вводя момент оценки, он (хочет того или нет), — в зависимости от своих представлений, чаще всего выбирает в качестве правды одну из противоположностей, не замечая их единства, подвижности, взаимопереходов. То есть того, что возникает над их противостоянием, в конечном итоге, и незримой конфронтацией. Это вечная драма познания и самопознания, в том числе и художественного».

Ярослава Фащенко, дочка профессора, которая и сама была слушателем его спецкурса о психологизме, вспоминала, что отец не раз цитировал в студенческой аудитории слова из рассказа А.Чехова «Дуэль»: «Никто не знал всей правды...». И контекст беседы был тот же: человеческая жизнь — многомерная и наполненная противоречиями, потому так важно отказываться от однозначности и польза многозначительности («правда — это противоречие», — убеждал В.Фащенко в своих статьях, докладах, лекциях, что не мешало бы ему, по моему мнению, согласиться с историком Ярославом Дашкевичем, который решительно отрицал «крайний релятивизм» современных историков-постмодернистов, готовых отбросить «достоверность исторических знаний», поскольку «доказать истину невозможно» /см.: Дашкевич Я. «...Учи неможними устами сказати правду». — К., 2011. — С.341, 344/. Представить В.Фащенко среди апологетов постмодернистского «крайнего релятивизма» моей фантазии не хватает: его интересовала диалектика, а не релятивизм, который отрицает истину!).

В связи с проблемой, о которой в настоящий момент идет речь, вспоминаю историю капитана Берестовца, героя блестящей своим психологическим наполнением повести Л.Первомайского «Чорний Брід» (1970 г.): случайное знакомство с монахиней Ираидой, человеком невероятно сложной судьбы, ее исповедь о пережитых жизненных драмах переворачивают его «черно-белые» представления о добре и зле. А «ересь» Первомайского заключалась в том, что те черно-белые представления капитана укоренились в навязанном ему воспитанием и общественной атмосферой классовом подходе к жизненным явлениям! Нет, жизнь человеческая не вписывается в жесткую классовую схему, говорит нам автор «Черного Брода», ведь она (схема) не учитывает ту сложность, о которой писал И.Франко.

Смею думать, что Василий Васильевич Фащенко, как и многие-многие из нас, старших и младших, на изломе 1980-1990-х годов прошел той же дорогой, что и капитан Берестовец. Недаром ведь одной из важнейших для него категорий стал ДИАЛОГ. Он собирался заново писать свою историю украинской литературы ХХ ст., будучи убежденным, что «художественное познание мира /.../ является явлением диалогическим» и что «созданный словом мир человека исследуется литературоведением тоже диалогически, а не монологически». Подготовил соответствующую — преинтересную! — программу (в 1998 г.), реализовал ее в лекционных изложениях, однако написать пособие (или книгу другого жанра) не успел. Программа осталась предложением для филологов-преемников.

А относительно диалога, диалогизма, то трактовке Фащенко эти понятия касались не только литературоведения. Ведь монолог — примета тоталитарного уклада, а он позволяет человеку быть разве что послушным исполнителем. Какой там диалогизм во времена Сталина-Брежнева! Выполняйте то, что велела партия, придерживайтесь единоправильного учения — иначе вас ожидает «Сибір неісходима», как и когда-то...

В книжке «Слово про Василя Фащенка: продовження діалогу» меня как-то по-особенному поразил один из последних замыслов профессора Фащенко, о котором рассказала его жена: «Василий Васильевич задумал (и твердо верил, что это нужно) книжку с идеей «диалог с самим собой». Это сопоставление курса лекций по украинской литературе во времени: 70-80-ые годы и 90-ые — начало 2000-х годов, изложенных тем же лицом, то есть В.Фащенко. Думаю, что автор хотел показать и разный подход к анализу явлений литературы, и разный объем литературного материала в разноотдаленные в часовом смысле периоды жизни Украины. Книга, по замыслу автора, «могла бы иметь оригинальный графический вид».

Удивительная вещь: свои саморевизии, эффект «новых глаз», который появляется в результате приращивания знаний, стремительных потоков новой информации, Василий Васильевич, оказывается, намеревался проанализировать и продемонстрировать студентам и читателям как определенную научную проблему! То есть, на собственном опыте он хотел показать, что это такое — «вечная драма познания и самопознания» в сфере постижения истории украинской литературы.

Мужественное намерение. И очень жаль, что это намерение профессора Одесского национального университета имени Ильи Мечникова также осталось нереализованным. У меня это вдруг вызвало воспоминание о том, как Илья Ильич Мечников, экспериментируя, ставил на самом себе рискованные опыты, поскольку считал, что они важны для науки. Слишком дорогой для него была истина. Ну, а риск... Как же без него в науке?

Незадолго до отхода, как об этом вспоминали жена и дочка, Василий Васильевич перечитывал Эрнеста Хемингуэя. «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол», «Снега Килиманджаро». Интересно, почему его рука потянулась именно к этим книгам?

P.S. После Нового года, перед Рождеством, Василию Фащенко, могло бы исполниться 90 лет. Пусть эти рассуждения о его научных трудах 1990-х годов будут данью памяти о моем университетском Учителе, непревзойденном преподавателе и ученом, любимце одесских студентов нескольких поколений.