Открытый финал
Обожаю пьесы, фильмы с открытым финалом, ну пусть, с полуоткрытым, который с легкостью высвобождает личную систему внутреннего вознаграждения, а значит — твори, сопоставляй, анализируй, с удовольствием развешивая выводы как сохнущее белье на свежем воздухе. Ведь ты уже хозяин действа и его продолжения, кстати, благодаря деликатности авторов, которые так задумали и не воспользовались соблазном прессовать каждым своим словом, считая как наши уже, вчерашние, уже опостылевшие депутаты уверенные, что их слово — фарфоровая чашка на блюдце. Открытый финал — это приглашение к соавторству, не боясь невылизанности искреннего текста, иногда шероховатостей и неточностей, но их можно исправить и легко. У многих, и у меня, уже накопилась усталость от пластмассовых текстов с их умничаньем, обкатанным и пустым. Хочется снижения не всегда уместного пафоса, который носит нас уже не один год «бедствия всеобщего обожания» до ненависти. По сути, горечь — двоюродная сестра правды. Уверена, если будет больше правды, значит, станет меньше горечи. Путаясь слегка в мыслях, даже упустив, что что-то хотела сравнить с театром, приостановилась — опять какие-то политические намеки, всем понятные, но они так цепко присосались, будто попал ты в глаз тайфуна и не выбраться. И все же, в театре всегда о человеке, не о толпе и, войдя в «великолепный мрак чужого сада», а бывает и радостно, когда ощущаешь, что тебя легко понимают и думают также. Мне, признаюсь, сейчас этого не хватает — вокруг перессорились друзья, близкие и знакомые, которые голосовали не так, как они. Понимаю, что пауза в общении может затянуться, что ж — так и будет. Истина дороже, если она искренняя.
Вспомнила, что однажды впервые попав в рощу с оливами, кажется, в Испании, мне почему-то показалось, что вот она, истина: могучие невысокие великаны, которые не растут ввысь, а уплотняются, доходя в объёме до нескольких обхватов, удивляли, если можно так сказать, рельефным торсом с особой карковатостью и складчатостью. Деревья мне напомнили огромный мозг, который с годами насытился философской мудростью, устойчивостью, надежностью, будто он знает ответы на все житейские вызовы и в любую минуту может среагировать, как один 3-х летний сорванец. Пацаненок после каждого падения мгновенно вскакивал с веселым криком: «Не беда». И мчался дальше. Он как бы захватывал весь мир и все там называл своими именами. В роли на меня снизошло ощущение нездешности и желание не напрягая мозг, чтобы что-то анализировать, воспользоваться интерпретацией, юмором и самоиронией, а если по-простому, — прижаться к этой мощи незнакомого дерева и вместе помолчать. Иногда это здорово помогает, ища подтверждения, обратилась к моему собеседнику и приятелю из театрально-киношных людей. О таких еще говорят, правда, только в Японии, «проглотил птичку» имея в виду и очаровательный голос. Кажется, он и живопись начал включать в свою жизнь. На стене мастерской, где мы общались с паном Глебом, кстати, из малых своих метров он сумел выжать максимум кубатуры, воздуха и света, висит коллаж собственного изготовления и там прочитала цитату, как бы кредовый гимн хозяина: «Когда меня перестанут звать на сьемки, и я пойму, что перспективы ничтожны, я не буду пытаться, любимы способами остаться на экране. Не буду напрашиваться на пробы, искать новых связей — это конвульсии гаснущих, и это стыдно. Для меня важнее быть актером и всегда найдется маленький театр, где я смогу сказать со сцены нечто важное».
— Сейчас, — добавил Глеб, — я как бы накапливаю свежие мысли, подчас девальвируя собственные восторги и заблуждения, одним словом — пишу пьесу. Мы, театральные, киношные люди нервные и обидчивые. Я где-то прочитал, что с нами надо нежно, нас надо хвалить, с нами надо разговаривать как с душевнобольными.
— Не очень-то ты похож на душевнобольного, невольно возразила, — вот и мужской журнал у тебя открыт на странице с советами по суперновому уходу.
— Да не смеши, — слишком поспешно захлопнув журнал, отреагировал он. Я читаю его для дела, мои персонажи в пьесе будут нуждаться в дополнительных знаниях. Кстати, сейчас тебя насмешу, я почему-то смеялся, — в том журнале вычитала, что лазерный аппарат не распознает седины, потому совет дают такой — хочешь избавиться от лишней растительности, — играй с этим до 50, иначе светит только горячий воск. Мы еще поболтали о том, что мужчины нынче с легкостью втянулись и в кремы, и в краску для волос, и в маски. Так что, читая все эти рецепты как бы вполглаза, я не раз обожженный жизнью человек, не утрачиваю деликатного любопытства познать бездонность пустого и непростого бытия. У моего сценария, может, он будет и для кино, такой отменный аппетит, а когда пишешь, так заигрываешься, что под рукой, в голове, в досье, должен быть запас, большой запас, как на необитаемом острове. Люди крепко держатся за мифы и легенды. Которые дают им ощущение неизменности бытия, я же хочу сказать в своем тексте — веселиться и всех веселить — это разные вещи, в воображение для меня важнее, чем знания. Именно поэтому, чтобы знаний хватило, читаю с утра до вечера умное чтиво, не роюсь в сетях, чтобы не тупить, учусь у любого атмосферного облака: на выставках, в пеших долгих прогулках по любимому городу, в природе. Обаяние пьесы должно просвечиваться как свет через кожу.
— Ничего себе, как ты изящно излагаешь, — восхитилась. — Таким тебя и не знала, но и тебе повезло, — добавила зазнаисто. — Я люблю хвалить. Так о чем же пьеса, намекни хоть?
— Там будет открытый финал, и ты захочешь — допишешь сама.
— Тогда не забудь пригласить, — сказала прощаясь.
Да они, театральные, действительно такие утонченные, нервные и суеверные, да о нем самом могу написать текст. Захочу и напишу, а ему не скажу и не покажу.
Открытый финал, так открытый финал.
