«Надо мной раскаленный шатер Казахстана...»

Малиновка. Трогательное название села, куда мы ехали, напомнило мне не мене милую песенку: «Малиновки заслыша голосок, припомнил я забытые страдан...» Нет, там же вроде бы другое слово было — свидания. Но включившееся подсознание совершенно справедливо и четко подсказало — страдания. И с этим ничего нельзя было поделать.

А на въезде к селу читаю: «АЛЖИР», — вот ведь какая круговерть с названиями, — и опять другие ассоциации возникают, экзотические. Хотя уже знаю, что читать нужно так: Акмолинский лагерь жен изменников родины. Так полушутя называли между собой узницы Акмолинское женское спецотделение, один из трех островов «Архипелага ГУЛАГ», который в документах числился коротко и без эмоций — «Р-17».

«...ПРИСТУПИТЬ К РЕПРЕССИРОВАНИЮ ЖЕН ИЗМЕННИКОВ РОДИНЫ...»

У строительства этого лагеря, как и других, была своя предыстория и своя идеологическая подоплека. Еще 27 июня 1930 года Сталин, выступая на XVI съезде ВКП(б) с политическим отчетом ЦК, сказал: «Репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления». А раз «вождь всех времен и народов» так считает, значит нужно наступать. Правда, лишь спустя четыре года на XVII съезде партии был объявлен курс на «искоренение пережитков капитализма в сознании людей», и главную роль в этом высоком задании должна была взять на себя система принудительного труда, так долго разрабатываемая и на деле так «мало» еще применяемая. И только в июле 1937 го были приняты решения, определившие судьбу многих сотен тысяч жертв сталинизма. Одно из них — постановление Политбюро от 2 июля «Об антисоветских элементах», давшее старт самой масштабной репрессивной операции эпохи «большого террора». На основе постановления к концу июля будет подготовлен знаменитый теперь оперативный приказ НКВД №00447, по которому с 5 августа 1937 до середины ноября 1938 специально созданные тройки НКВД — УНКВД приговорят не менее 800 тысяч человек к различным срокам, а половину из них — к расстрелу.

Уже 3 июля из Москвы на имя начальника УНКВД по Западноcибирскому краю Миронова и наркома внутренних дел Казахстана Залина ушла шифрограмма:

«Ближайшее время будут осуждены и должны быть изолированы в особо усиленных условиях режима семьи расстрелянных троцкистов и правых, примерно в количестве шесть—семь тысяч человек, преимущественно женщины и небольшое количество стариков. С ними будут также направляться дети дошкольного возраста. Для содержания этих контингентов необходима организация двух концлагерей, примерно по три тысячи человек, с крепким режимом, усиленной охраной (только из вольнонаемных), исключающей побеги, с обязательным обнесением колючей проволокой или забором, вышками и тому подобное, использованием этих контингентов на работах внутри лагеря. В связи необходимостью быстрейшего создания этих лагерей считаю наиболее целесообразным организацию их на базе существующих трудпоселков в Нарыме и Караганде, использованием, в первую очередь, свободных помещений или не полностью заселенных, которые можно быстрее освободить, переместив имеющихся там переселенцев. Предлагаю срочно проработать вопрос организации концлагерей в Нарыме и Караганде, три тысячи человек каждый».

15.08.37 был издан приказ НКВД СССР № 00486. Текст его открывается прямым распоряжением: «С получением настоящего приказа приступите к репрессированию жен изменников родины...» Согласно этому приказу, аресту подлежали жены тех, кто после 1 августа 1936 г. был приговорен к расстрелу, заключению в тюрьмы или лагеря Военной коллегией Верховного суда или военными трибуналами за принадлежность к «право-троцкистским шпионско-диверсионным организациям». В дальнейшем предписывалось «впредь всех жен изобличенных изменников родины, право-троцкистских шпионов арестовывать одновременно с мужьями», а срок определять — «не менее 5—8 лет». Приказ детально расписывал процедуры арестов, порядок конфискации имущества, механизмы направления детей в детдома...

Итак, на протяжении всего 1938 года со всех концов СССР сюда, в район 26 й точки (ведьэто только с 1954 года село стало носить название Малиновка), шли этапы. Число заключенных женщин в «Алжире», как правило, составляло восемь тысяч, а в иные годы бывало и 10, а то и 20 тысяч. На вопрос, сколько же всего женщин было отправлено в 1937— 1938 гг. в лагеря в качестве ЧСИР — «членов семей изменников родины», пока никто точно ответить не может. По данным ассоциации жертв незаконных репрессий через тюрьмы и лагеря прошли свыше 18 000 жен осужденных.

Вполне понятен вопрос — зачем это все делалось, кем были на самом деле все эти женщины и были ли они в чем-нибудь виновны? Ведь, как правило, виновными себя никто не признавал, и тогда вменялось женам «врагов народа»... «недоносительство». Нужно сказать, следователи и не добивались признания, здесь оно просто заменялось выписками из следственного дела мужа, справками о гражданском состоянии. В обвинительном заключении обычно записывалось: «... проживала вместе с мужем ... лет, знала о проводящейся им контрреволюционной деятельности, но об этом следственным органам не заявила».

Определением этой категории репрессируемых, как утверждают историки, Сталин занимался лично. В 1937— 1938 гг., перед тем как дело направлялось в Военную коллегию, он вместе с Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и Ждановым просматривал списки будущих осужденных, представленные НКВД. Кем были все эти женщины для Сталина? Возможно, что не просто женами «врагов народа», а женами «главных врагов» — «право-твоцкистских заговорщиков». Представительницами той самой элиты, которая сложилась в первые 20 лет Советской власти и которую Сталин рассматривал в своем больном воображении, как источник заговоров. Исходя из собственных наблюдений, он делал вывод, что все они были на стороне своих влиятельных мужей, а значит, могли им содействовать.

БОЛЬШИНСТВО ИЗ НИХ ПОГИБАЛИ В ПЕРВЫЕ ДВА ГОДА

Когда я смотрела на фотографии женщин, которые прошли ГУЛАГ, то становилось ясно, почему большинство из них погибали в первые два года. Красивые, умные лица. Люди, привыкшие к интеллектуальному или творческому труду, не слишком приученные подчиняться и уж тем более не наученные прятать собственное мнение. Конечно, они были неприспособленными, порой, что греха таить, изнеженными. Мало того, — не понимающими, в чем их, собственно, обвиняют и от того еще более страдающими. Прибавьте к этому незнание судьбы своих мужей и, того хуже, — детей. Ведь в первые годы женщинам переписка не разрешалась...

Существует легенда , а, может, правда это было? Никто из женщин ведь не знал, куда их ведут. А охранявшим их солдатам было запрещено что-либо говорить. И тогда молоденький конвоир забросил в один их вагонов учебник 5 го класса с атласом Советского Союза, где красным карандашом был помечен город Акмола. Но как передать весточку родным? Узницам, каждой в вагон, выделяли кусок селедки и кусочек сахара, завернутый в белую бумагу. Женщины с тюремным опытом, бывшие революционерки, убеждали, что бумагу эту выбрасывать нельзя, а нужно поделить ее на кусочки. Вместо чернил использовать собственную кровь, укусив себя сильно за палец, да так, чтоб кровь струилась ручейком... Потом сворачивали эту кровавую весточку и бросали в ящик, служивший туалетом. Когда поезд отходил, работники железной дороги подбирали малюсенькие треугольнички и переправляли их по назначению. Многие родственники «алжирок» получили от них первое письмо, написанное именно «странными» чернилами.

Галина Степанова-Ключникова в своих воспоминаниях пишет: « Всю зиму 1937— 1938 гг. наш лагерь принимал пополнение. Сложенные из самана бараки, еще не просушенные, заполняли женщины из разных городов... Вид их меня ошеломил. Все они были наголо обритые. Жалкие, страшные, похожие на нелепых подростков...

Зима была студеная. В бараках двухэтажные сплошные голые нары и одна печь на всю казарму. Производственной работы не было — начальство Карлага занималось размещением многочисленных этапов.

Мы принялись сами налаживать свой быт. Поблизости было озеро, поросшее камышом. В сопровождении конвоиров и собак мы косили камыш и вязали из него маты, служившие нам матрацами. Камышом и отапливались. Дневальные сутками подкладывали его в печь. Морозы стояли лютые. Однажды, неся воду на коромысле, я подскользнулась и упала. Оба ведра опрокинулись на меня. Я моментально покрылась ледяным панцырем. В бараке женщины содрали с меня ледяную корку, и я оказалась почти сухой.»

...Когда-то давно, в 1984 м,я купила книгу воспоминаний Наталии Сац «Новеллы моей жизни». Тогда, перечитав ее, я больше обратила внимание на то, с какими интересными людьми сводила Сац судьба, о ее работе над создание детского театра и, конечно, о ее мужьях, об одном из которых она написала: «Не выдержал испытания на звание мужа». Я тогда смеялась: вот это женщина, эта уж унижений не стерпит!

И вот в Малиновке, проходя по тополиной аллее, посаженной «алжирками», на одном из стендов увидела и фамилию: Наталии Сац. И вспомнила другой эпизод (не зря же говорят, что в разном возрасте мы книги читаем по- разному) — о том, как, будучи уже арестованной, она гадала перед новым годом. А как гадают интеллигентки? — Открывая на задуманной странице наугад выбранную книгу. Под руку Наталии Сац тогда попался томик Шекспира, и она прочитала: «Кто настежь жить привык, сидит пусть под замком...»

Да, она жила настежь, как настежь жила жена Багрицкого, сестры Тухачевского, Блюхера, певица Лидия Русланова (о бесшабашности которой уже писано-переписано), Вавочка Вагрина — первая Турандот театра Вахтангова, жены белорусских поэтов Вечер, Астапенко, Таубина... И Оля Чукунская, жена военно-морского атташе в Англии и Италии. Она в воспоминаниях «алжирок» была, ну, удивительно хороша! «Роскошные русые волосы, небрежно заплетенные в косу. Ее серые, распахнутые глаза врубелевского Серафима никогда не плакали. Она разглядывала свое отражение в темном окне и повторяла: «Только бы не подурнеть. Я снесу все, мне все по силам, лишь бы он меня не разлюбил...»

Может быть, это о ней, впрочем, каждая о себе такое могла написать:

Выше голову, милый!

Я ждать не устану.

Моя совесть чиста,

хоть одежда в пыли…

Надо мной — раскаленный

шатер Казахстана,

Бесконечная степь

золотится вдали.

Я иду по степи,

колосится пшеница,

Белокрылая чайка

куда то спешит,

Мы с тобою отныне

бескрылые птицы,

А птенца далеко

унесли в камыши…

КАМНИ, ПАХНУЩИЕ... МОЛОКОМ И СЫРОМ

Женщины везде остаются женщинами. Они могут на самом краю гибели думать о том, как выглядят и мечтать о любви. Могут три раза в сутки бегать в другой барак кормить грудью сына, как делала это Рахиль Плисецкая. При аресте она не отдала грудного ребенка, и ее сначала поместили в специальное отделение Бутырской тюрьмы, где было около 100 матерей с грудными детьми. Раз в день в камеру приносили лохань с водой и добавленной туда марганцовкой. Молодые мамы поочередно купали младенцев, а потом в этой воде стирали пеленки и сушили их на голове и плечах, — больше было негде...

Вечерами Рахиль рассказывала подругам о своей короткой карьере в кино и все гадала — оставят ли ее старшего сына и дочь Майю у сестры, известной балерины Суламифь Мессерер, или у брата — Асафа Мессерера?

Есть в воспоминаниях «алжирок» и такой факт. Рядом с лагерем, прямо за озером есть казахское село Жанажу (оно и сейчас там есть), так вот, благодаря этому селению многие выжили. Как-то, когда заключенные работали, на озеро к ним пришли старые казахи в больших малахаях. Рядышком шли женщины, они держали за руки малых детей, у которых на плече висели сумки. А в сумках, по видимому, было что-то тяжелое, вроде камней. Потом дети стали кидаться этими камнями, а конвоиры смеялись: «Вот видите, какие вы — враги народа, вас не любят в Москве, вас не любят и в казахском ауле, даже дети бросают в вас камни...» Понятно, что было обидно до слез: как воспитывают здесь детей, они кидают камни в беззащитных женщин! Через какое-то время казахи ушли. Кто-то из женщин споткнулся о камень, и он показался ей странно пахнущим — молоком и сыром. Тогда алжирки поняли, что женщины, дети и старики, пришедшие из соседнего аула, рискуя жизнью, кидались в них сыром. Это был курт — запеченный творог, скатанный шариками, высушенный сыр.

Когда она пришла вечером в барак, то благодарили за поддержку мусульманского бога и просили его сохранить жизнь этим женщинам и старикам, дать им здоровье и долголетие, чтоб дети их не знали горя, не знали голода и одиночества. Ибо не раз жители села, пробираясь через камыши, приносили кто хлеб, кто масло, а кто и мясо. А конвоиры, стоящие вверху, этого не видели. Одна из заключенных-немок написала стихотворение «Курт — драгоценный камень»...

В музее даже воссоздали в точности камеру. Но почему в ней стоит люлька? Экскурсовод пояснила: многие приезжали с грудными детьми. За колючей проволокой был организован детский сад, там находились дети пока матери работали. Потом этих подросших малышей, лет четырех, у матерей отбирали и увозили в детский дом, в Караганду.

А когда кто-то умирал зимой, рыть могилу было мукой мученической! И тогда пожалевшее женщин начальство приказало выстроить в отдалении сарай и в него укладывать трупы. До весны умершие заполняли весь сарай до верху, их укладывали просто штабелями, цепляя к рукам бирочки. А чуть теплело, хоронили всех в одной могиле и плакали украдкой (не разрешалось!), кидая прямо на трупы комья земли...

КАК УЗНИЦЫ РАССТРАИВАЛИ МАЛИНОВКУ

И все-таки они не сдались! Они побеждали ежедневно — свои слабости, болезни, страх и холод. И писали стихи, как Софья Солунова:

Пушистый снег

пока нам греет плечи,

Как лучший мех.

Так пусть летит

К нам весело навстречу

Пушистый снег.

Мы будем жить.

Растают льды в апреле.

Весна ликуя

встанет у межи.

В глаза беды бесстрашно

мы смотрели.

Мы будем жить…

Весной весь лагерь уже работал. Ведь среди женщин было столько талантливых, образованных личностей. Они спроектировали в конструкторском бюро с названием «Шарашка» для лагеря швейную фабрику, кирпичный завод, электростанцию, котельную, баню, столовую с кухней и кинотеатр для вольнонаемных вне зоны лагеря. И они строили все это. Месили голыми ногами глину с соломой, набивали деревянные формы этой массой и тащили на просушку. Потом из саманных кирпичей по 20 кг весом складывали стены. А кто-то сажал, полол, убирал, готовил пищу... Из самых хилых был сформирован вышивальный цех, и долго потом бывшие алжирки встречали свои купоны блузок, скатерти, салфетки на прилавках магазинов.

Кстати, у женщин, осужденных по приказу 00486, конец срока должен был наступить в 1942—1943 или 1945—1946 годах. Но вовремя почти никто на свободу не вышел. 22 июня 1941 года, в первый день войны появилась специальная директива, запрещавшая освобождать из лагерей «контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников». Таким образом, жены «врагов народа» продолжали расстраивать «Алжир». И в том, что сегодня село Малиновка живет безбедно, есть также и заслуга узниц спецлагеря. К моменту закрытия «Р 17», а это произошло после смерти Сталина, его территория уже представляла не пустые бараки в степи, а обжитое и развитое в смысле инфраструктуры поселение. Животноводческое предприятие, кирпичный завод, швейная фабрика, больница, столовая, — все, о чем мечтали женщины, стало реальностью.

МУЗЕЙ В СТЕПИ

В 89-м еще был Советский Союз и господствовала тоталитарная идеология, но Иван Иванович Шах, сын репрессированного, долго вынашивавший в сердце благородную идею, смог осуществить свой замысел — открыть первый памятник женщинам-узницам в Алжире. Впрочем, к алжиркам с таким уважением коренное население относилось, что подключились к затее всем миром. Ведь многие женщины после освобождения так и не вернулись на малую свою родину и продолжали в Казахстане лечить детей, обучать их различным предметам, организовывали творческие коллективы и проектировали новые дома.

Больше 10 лет в Доме культуры поселка Малиновка разрасталась экспозиция музея. Стараниями многих людей собраны были поистине уникальные экспонаты. Поэтому, когда пришло известие, что по инициативе президента Казахстана Нурсултана Назарбаева тут вскоре вырастет музей, многие вздохнули с облегчением, — такой музей давно был нужен и Казахстану, и многим другим странам, чьи дочери и сыновья стали жертвами репрессивной машины.

Музей вырос в рекордно короткий срок, 23 марта был заложен фундамент, а через два месяца, 31 мая, его уже открыли. Во время торжественной церемонии открытия Нурсултан Назарбаев признался, что такой музей был давней его мечтой, а еще сказал: «Я был поражен масштабностью репрессий тоталитарного режима и тем адским равнодушием, с которым карательная машина выкашивала жизни ни в чем не повинных людей...»

Сегодня в Казахстане нет равнодушных к жертвам репрессий, тем более, что среди жертв оказалось немало казахов, причем лучшие представители народа. Поэтому музей, выстроенный в небольшом поселке, практически в степи, всегда открыт для посетителей. Чтобы зайти в здание, издали похожее на шкатулку (окон нет, свет проникает сквозь прозрачный потолок как знак того, что по воле небес все скрытое и тайное все равно становится явным), нужно пройти сначала под аркой скорби. Тут проходят тихо, склонив голову, с ощущением своеобразности, почти святости места. Арка скорби весьма символична (впрочем, тут все проникнуто глубоким символизмом, продумано до тонкости людьми творческими), так вот арка состоит из двух композиций — темного шлема, олицетворяющего силу мужчины и его потребность защищать, и белого покрова над ним — платка. Он словно парит в небе этот белый платок-шатер, символизирующий женщину мать, которая скорбит о муже и детях, потерянных в годы репрессий, скорбит о своей загубленной жизни, поруганной красоте.

Странное, ощущение вины возникало, когда шла по алее от арки памяти к музею. Глянула вправо — сидит женщина, мало обращающая внимание на то, что происходит вне ее (ибо это ненастоящее, не ее правда!)... Гипсовая незнакомка кажется уставшей, изможденной, но не сломленной. В руках она держит томик стихов: поэзия — вот что для нее утешенье. Поэзия и надежда. А по другую сторону аллеи сидит мужчина, — опустив голову, в отчаянье, ибо не в силах был он защитить любимую...Виновен — невиновен?!

Потом вас ждет проход по довольно узкому и длинному, двенадцатиметровому коридору, что словно вводит в тот далекий страшный мир. На стенах трагические изображения: заключенных с уставшими, исхудалыми лицами, колючая проволока и вагонетки. Вот женщина прощается со своими детьми — ее сейчас уведут НКВДешники. А вот камера и кабинет следователя...

По кругу идем — от экспоната к экспонату. Страшные это экспонаты. Но чем дольше смотрела на них, тем сильнее охватывало желание поднять голову к небу. Ах, вот почему! Там в поднебесье кружили голуби! Кто-то попадал в силки, а кто-то вырывался на свободу. И тогда жизнь торжествовала — когда белая птица вырывается из черного круга беды, плохое, темное и смутное время заканчивается и начинается белая полоса. Это — будущее, которое видится счастливым. Но чтобы оно было таковым, нужно соблюсти многое — жить по законам совести, не выбрасывая из сердца память. А память, как известно нужна совсем не для того, чтоб лишний раз посыпать голову пеплом, а для того, чтобы еще раз не оступиться.

Уверенны ли мы в том, что никогда уже человечество не создаст что-то наподобие КАРЛАГа или АЛЖИРа? И что нужно делать, чтобы это не произошло? Пока будем задавать себе подобные вопросы — будем людьми.