Игорь КРУЧИК:

В самом начале 90-х, в пору кризиса и ожесточения один мой знакомый продекламировал стих:

«Когда б имел я пулемет —
перестрелял бы весь народ.
Когда б имел я автомат —
перестрелял бы всех подряд.
Оружие не продают...
Вам, суки, повезло! Зер гут».

Стихи были злобно-юмористическими, но неплохо отражали общее настроение тех лет. Знакомый вытащил маленькую самиздатовскую книжонку и любовно разгладил ее: «Это отсюда». На ней значилось «Избранные черновики», Игорь Кручик». И стих, и это имя запомнились мне.

Как показало дальнейшее, такие произведения для этого поэта скорее были исключением. Хотя наиболее яркие пассажи в его творчестве высекали чрезвычайные обстоятельства. Такие, как тот кризис начала 90-х, либо воспоминание об армейских мытарствах в стихотворении уже 2003 года. Куда поместилась и немалая часть его биографии.

«Запахи казармы позабыть нельзя.
Вспоминаю вновь с влажными глазами:
Пот, одеколон, вакса и кирза,
Порох, аммиак... Запахи казармы. @TT Как же я мечтал, оборзевший дед,
Гражданином стать и дышать всей грудью!
...Позже поступил в университет,
Начал посещать девичью литстудию.
Пудра и духи, лаки для ногтей,
Книжная пыльца — аромат филфака...
Но и здесь, увы, внятен для ноздрей,
Чудился-витал запах аммиака.
Модный ли доцент, лектор-патриот —
Кто б ни вел юнцов на вершины лекций,
Я вдыхал и там сероводород,
Нашатырь идей и угар концепций.
Воинский барак снился мне не раз:
Пропади, доцент! Сгиньте, лесбиянки!
Дайте сапоги! Где противогаз?
Где мой автомат?! Свежие портянки?
Как же позабыть третий батальон,
Где, себя распяв, я воскрес, как Один.
За любовь и жизнь пил одеколон,
Ландышем дыша: дембель! Ты свободен!

Проанализировав большинство стихотворений Игоря, приходишь к выводу, что он — воспеватель урбанистического уюта. Ему удаются описания кафе, парковых ландшафтов, городских улочек. Он наблюдателен и к их обитателям.

Когда те или иные обстоятельства вырывают его из привычного круга, он яростно воплощает такие моменты. Но по своей натуре Кручик-поэт скоре утешитель, а не агрессор. Мило его сердцу, например, это неопасное беспозвоночное:

«Непривычная к борьбе,
Расположена к уюту,
Замурована в себе...
Выйдет в люди на минуту —
И нырнет в себя опять,
В лабиринт своих фантазий:
Восторгаться, вспоминать
И ползти из грязи в князи.
Видишь влажную лыжню?
Для нее движенье — пытка.
Лишь парижское меню
Знает цену ей. Улитка!»

Автор позволяет себе с одной стороны наслаждаться покоем, к которому склонен, но в то же время, подвергает жесткому осмеянию эту свою черту, как в стихотворении «Построение корабля».

«Я шил паруса из нейлона,
сатина, дакрона и ситца, —
чтоб, с ветром шурша просветленно,
холмами морей насладиться.
...Пока ж мастерил, собираясь
Италию сблизить с Итакой, —
истлел мой нейлоновый парус,
прогнулся нетонущий якорь».

И вот в этом балансировании между уютом и беспризорностью, между пафосом и иронией Игорь находит свою интонацию. Образ корабля, омываемого волнами времени (но не морскими!) — отражает не только неспешный характер автора, но и настоянный на древности киевский менталитет. Располагающий скорее к философскому полеживанию на холме, чем к штурму неведомых далей.

Противореча тем единичным вспышкам бешенства (аккуратно зафиксированных поэтом), большинство вещей Кручика пронизаны добротой и сочувствием.

«Мужчина плачет в сквере зимнем,
Партиец в буйвольем пальто,
Поступком невообразимым
Колебля. Что-то здесь не то...
Галантерейные привычки:
Рыдать и биться о плечо!
Но подойду спрошу хоть спички.
Ведь — человек...А как еще?»

Чтобы завершить портрет нашего сегодняшнего гостя, добавим, что Игорь может в газетах выступать в роли достаточно едкого памфлетиста, хотя такие материалы зачастую «по-улиточьи» подписаны псевдонимом. И только по точному владению словом в них можно угадать знакомую руку мастера. Так однажды и случилось, когда в роли оппонента оказался я.

«ГОТОВОМУ СТИХОТВОРЕНИЮ Я ДАЮОТЛЕЖАТЬСЯ ГОД-ДВА»

— Ты когда-то устрашающе написал, что всех перестреляешь, да оружия не было в продаже. Сейчас хватает специализированных магазинов. Будешь стрелять? Хотя ты мне представляешься больше созерцателем, чем терминатором?

— Насчет созерцания. В перестройку в Киеве выходил прекрасный альманах под названием «Созерпуп», то есть созерцание собственного пупка. Его выпустили представители поэтического течения — «интеллектуально-конструктивного ре- авангарда». Их все время упрекали в герметичности, а сейчас один из лидеров находится в Греции, а другой — в Израиле. Они вроде бы созерцатели, но отправились завоевывать другие страны. А в принципе поэзия — занятие, когда, действительно, больше завоевываешь собственный пуп...

— Но ты бы взял оружие воплотить свою давнюю угрозу?

— Нет, конечно. Это был эмоциональный всплеск. Не исключено, что такие всплески, могут повторяться: когда хочется всех «замочить», когда ненавидишь весь мир. Это нормальное состояние, если оно не доминирует. C другой стороны, эмоции нужны поэту, дабы было что фиксировать на бумагу и показывать другим.

— Среди поэтов есть разрушители, вроде Маяковского. А талант Пастернака утешительного порядка, близкого по природе к твоему дарованию.

— Я уважаю и тех, и других. Но про меня нельзя сказать, что я «стопроцентный» созерцатель. Бывали и у меня экзистенциальные моменты. Тот же Чернобыль, куда я ездил в мае 1986 года с концертом вместе со знакомыми рок-музыкантами. Был в Москве и в 1991-м, и в 1993-м — за два дня до расстрела парламента. Вплоть — до нашего Майдана. В переломные исторические моменты мне хочется видеть все своими глазами.

В недавно вышедшем в США поэтическом сборнике на английском языке напечатали как раз мое стихотворение о расстреле парламента в Москве — «Павшим за конституцию».

— Это были, точнее, павшие за советскую конституцию.

— Там погибали за конституцию и с той, и с другой стороны. И те, и другие отстаивали базисные ценности, как они их себе представляли. Такая ситуация, впрочем, типична для любой гражданской войны. И у тех, и у других — абсолютная правота в глазах, и каждый встал на защиту своего Основного Закона. Пусть даже писанного на земле, но отражающего какие-то правила, спущенные с небес. Да и год назад на Майдане было заметно, что люди были готовы броситься под танки.

— Где должен быть поэт в такие времена, на баррикадах?

— Впереди на лихом коне, как говорил Василий Иванович Чапаев! Поэт должен быть как летописец Нестор: в стане...

— ...победителей?

— Почему же? Иногда и проигравших, о чем и повествует «Слово о полку Игореве». Жизнь — игра, кто-то проиграет, кто-то победит.

А созерцание — традиционная позиция поэта, прозаика, и даже фотографа, который хочет зафиксировать события на пленку.

— Но фотографы тоже делятся на охотников( в том числе и папарацци), находящихся в гуще столкновений, и фотохудожников, которые занимаются поэтической фотографией. Ты много говорил о кульминационных исторических ситуациях, свидетелем которых был, но в твоих сборниках об этом — ни строчки.

— Мне такие стихотворения тяжело даются. Даже то же — «Павшим за конституцию» — я писал 10 лет. Чем момент был горячее, тем он сложнее для воплощения.

У меня длинный путь от письменного стола — до книжки. А когда вещь готова, я довольно долго сомневаюсь. Откладываю на год-два. У одного моего друга-писателя есть такое выражение: «Отправить роман в лежку». Он отправляет на обозримый период — месяц-два. А у меня стихотворение может лежать до двух лет. Мне нужно убедиться, что оно чего-то стоит.

«ДАЖЕ РАЗРУШИТЕЛЬНОЕИСКУССТВО — ПСИХОТЕРАПИЯ»

— А как поживает твой сатирический бес? Стихи ты подписываешь настоящим именем, а фельетоны — псевдонимами.

— А сатира, по-моему, уже действие, а не наблюдение.

— Но и здесь ты действуешь, по-снайперски, из укрытия, под псевдонимом.

— Жанр сатиры к этому располагает. Псевдоним для сатирика — маска. Под своим именем мало работает сатириков. Это как по правилам карнавала: ты вынужден быть в плаще, маске, с крыльями за спиной или с рогами на голове. А это кто пришел? А, это Рылев в маске Деда Мороза.

— Или Дед Мороз в маске Рылева. Моя маска срослась с лицом. Точнее и сатира, и лирика (как две условные маски, символизирующие театр) — концентрированные воплощения полярных состояний...

— Но если вернуться к «созерпупу», то глобальность этого подхода в том, что весь мир сворачивается в точку. Ты через себя, через собственную идентификацию выходишь на всемирный Абсолют. А вообще утешительная, компенсаторная функция искусства — вечна!

— Я спорил с одним типом, кто круче: Элтон Джон или Джими Хендрикс. Но музыка у них несет разный заряд: одна — утешает, другая — зовет к агрессии. Самое забавное, что я недавно прочитал, как один влиятельный американский продюсер, услышав в Лос Анжелесе в 1970-м фортепьянное буйство Элтона Джона, сравнил его выступление с гитарными выкрутасами родителя хард-рока. Как ни странно, и такие несхожие артисты где-то пересекаются.

— Потому что разрушение — тоже, в некотором смысле, утешение. Возвращаясь к строке «Когда б имел я пулемет — перестрелял бы весь народ...» Читатели (и я, разумеется) выпустили пары агрессии — и успокоились. Это своего рода психотерапия.

— А как же ответственность за сказанное? А кто-то начитается Кручика и подумает: пора стрелять, кругом гады!

— По большому счету, искусство безответственно и аморально.

— А тебе не сдается, что это — иллюзия. Пока ты берешь кого-то под мысленный прицел, за тобой тоже кто-то наблюдает, прикидывая: достал ты Небо или нет?

— Пишущий больше отвечает за рифму, образ. Чтобы в сонете было 14 строк, а не 15. И вот за этот «базар» он отвечает гораздо сильнее. В сюжете он может выражать какую угодно эмоцию: всех убью, перестреляю, а важно, чтобы он выдержал правила стихосложения.

«КАФЕ БЫЛО ПЕРВОЙ СРЕДОЙ,ГДЕ Я НАШЕЛ БРАТЬЕВ ПО ДУХУ»

— Я с тобой категорически не согласен. Это — воинствующая эстетика. Важно содержание, а форма подачи может быть разной. Художник волен выбрать наиболее эффективную. Формы менялись, развивались, совершенствовались. Отсюда и вопрос: в чем, ты считаешь, состоит твоя задача как поэта?

— Развитие себя как человека.

— Штамп! Давай конкретнее?

— Пусть штамп, но в какой-то мере он отражает положение вещей. А второе — развитие языка.

— Будешь ты свои 14 строк правильно писать и что?

— А вот человек жил, растил детей, умер, и что?

— Всякий раз — отдельный случай. Вернемся к тебе. Вот я утверждаю, ты — поэт городского уюта. Даже я бы сказал, что в какой-то степени у тебя обожествление тех же киевских кафе...

— Отчасти, да. Кафе было первой средой, где я нашел братьев по духу. Это кафе находилось возле оперного театра, в доме, где выступал Маяковский. Там даже была мемориальная доска. Все это уже снесли. Я там впервые встретил многих ныне известных литераторов: Куркова, Стаса Бондаренко, Аттилу Могильного, поэта Ивана Малковича ( а ныне знаменитого издателя «Гарри Поттера»), Витю Недоступа, выступающего теперь на радио «Свобода». Мое первое впечатление: захожу — стоит Аттилла Могильный, вокруг четыре девушки, у всех по двойной половинке кофе и он протяжно читает стихи: «Триста кращих іспанських лез забирає з собою Кортез...»

— И ты подумал, хорошо бы оказаться на его месте?

— Вроде того.

— И все-таки отвечай по делу: какая тема идет через все твое творчество?

— Каждое путешествие, приключение рождало свою картинку, свое настроение. Служил я в Ташкенте — возникла тема восточного базара...

— И все же, что их объединяет? Центр один, хоть в кубе, хоть в шаре. Соответственно, твое восприятие восточного базара — только твое восприятие. Я бы написал что-нибудь иное.

— Может быть, сожаление о прошлом?

— Нет у тебя никаких необыкновенных сожалений! Только условный прощальный жест ручкой вслед прошлому. Единственное, что замечаю во множестве твоих стихов: ты — некий страж покоя. Как в стихотворении «Построение корабля» ты даже слишком увлекся постройкой.

— Это вечная тема — Одиссея Хитроумного.

— Но киевский Одиссей, самый хитроумный: так затянул строительство, что уже и не до путешествия. Очень давно Киев, безусловно, был завоевательным, наступательным городом, но сейчас — он крайне консервативен. В частности и твоя муза ратует за тягу к минувшему.

— У меня скорее тяга не к тому, что было, а к тому, что могло бы быть.

— А это — «...парк покидают листья»?

— Да и их объявляют в розыск.

— Дай тебе волю — обратно приклеишь!

— (Смеется). Не собираюсь возражать. Хотя взгляд — варварский.

— Возражай, певец киевского уюта!

— Уже и формулу вывел! Хоть в хрестоматию вставляй.

— Зачем же? В хрестоматию я лучше бы вставил вот этот твой стих, которым лаконично и завершим разговор.

       У меня — случайный дар пророчества.

Загадаю — «Снег!» — и сразу снег.
Друга вспомню ночью одиночества —
входит друг и стряхивает снег.
Холодею; даже и не верится,
что в догадке — истина и власть.
Будто космос для того лишь вертится,
чтоб с невнятной думою совпасть.
И боюсь неосторожно сжечь его —
вспыхнет мысль, все встречное губя!
...Усомнился:
«Разве любит женщина?»
И она уходит от тебя.

СПРАВКА «Дня»

Игорь КРУЧИК родился 1 апреля 1961 г. в Киеве. Закончил колледж связи, филологический факультет Киевского государственного университета им. Т.Г.Шевченко и Высшие литературные курсы (Москва). Автор поэтических книг «Весть о братьях» (Киев, «Молодь», 1989), «Игра вещей» (Киев, «Золотые Ворота», 1992), «Звуковое письмо» (С-Пб., «Геликон плюс», 2000), «Новый субъектикон» (Киев, библиотека журнала «Неопалима купина», 2003). А также самиздатского сборника «Избранные черновики» (Киев, лаборатория «Culture&Art», 1991) и поэтического буклета «Стрела, замри в небе» (Москва, «Столица», 1994).