МОРАЛЬНАЯ ПРЕТЕНЗИЯ СЕМЕНА ГЛУЗМАНА

«ЛАГЕРНАЯ ПЫЛЬ»

— Ольга Герасимьюк в своей передаче вспомнила случай, когда в компании молодых людей она произнесла слово «диссидент», и ее не поняли, спросили, кто это такие? А действительно: что это за люди — диссиденты, шестидесятники? Были ли они какой-то общностью?

— Нет, диссиденты не были общностью. Мы становились общностью, когда становились «отсидентами». Когда нас помещали в политзону — это было место для «особо опасных государственных преступников», — там мы становились и антисоветчиками, и диссидентами. Многие разговоры нынешних историков, в том числе и бывших диссидентов, героизирующих свое прошлое, на мой взгляд, очень опасны. Поскольку они создают отвращение у молодежи к тем людям, которые были, по Солженицыну, «лагерной пылью». Да, это были не тысячи, это были десятки людей, но, тем не менее, это был феномен сопротивления злу, который заканчивался потерей здоровья и даже жизни. Ведь что такое вообще диссиденты? Это инакомыслящие. Следовало бы сказать, что инакомыслящих в Советском Союзе было ровно столько, сколько жителей, может, немного меньше. Когда Буковского, известного советского диссидента на одной из первых пресс-конференций спросили: «Какое количество диссидентов в Советском Союзе?» Он совершенно справедливо сказал, что 230 миллионов... Он имел в виду не тех людей, которые активно в той или иной мере сопротивлялись злу, а тех, кто не верил в то, что печатала каждый день газета «Правда». Потому что и те, кто писал, и те, кто читал, не верили в это. Общество жило двойной моралью, оно было достаточно хорошо к этому приспособлено.

Как люди шли в инакомыслие, или, правильнее будет сказать, «иносказание»? Ведь мыслить мы, наши родители, дедушки-бабушки могли как угодно. Но стоило сказать слово — и оно, как правило, становилось известно органам, и приходилось платить, и платить страшно. Когда умер Сталин и пришел Хрущев, это была реальная оттепель. Я тогда был мальчиком, но тем не менее помню, какая радость была у того поколения, во всяком случае, у моих родителей и их друзей, когда появилась возможность о чем-то говорить вслух. Появились люди, которые выжили в сталинском ГУЛАГе, они пришли на рабочие места (кто сохранил здоровье и интеллект) и о них, хотя бы шепотом, говорили. Это была реальная оттепель для всех живших в этой стране. Появились журналы, в которых печатали хоть какую-то литературу. В Украине это был журнал «Всесвіт», всесоюзный — «Иностранная литература». Был «Новый мир» с главным редактором Твардовским, каждый номер которого был горячо ожидаем интеллигенцией СССР. Потому что там было слово правды.

На мой взгляд, первыми диссидентами в Советском Союзе, если не касаться национал-патриотических движений, а говорить о более сложном пути — к осмыслению системы как таковой, были так называемые «младомарксисты». С приходом Хрущева, началась серьезная ревизия ленинизма. Хотя об этом вслух не говорили — Ленин оставался святым. Поганцем был только Сталин, его вытащили из Мавзолея, и на этом все закончилось. Но в университеты страны пришли учиться молодые ребята, для которых, на кого бы они ни учились, курсы марксизма-ленинизма были обязательными, и было обязательным чтение первоисточников. Некоторые не очень серьезно к этому относились, просто списывали конспекты, а кто- то всерьез заинтересовался. И когда эти студенты открывали Ленина и начинали читать, то все вдруг оказывалось немножко страшнее и сложнее. А когда они открывали Маркса, особенно молодого (а это было доступно в библиотеках), то они просто не понимали, причем тут все остальное к тому, о чем говорит Маркс. Потому что у молодого Маркса было много высказываний, которых не было у старого Маркса, а тем более — у Ленина. И тогда появилось движение, которое в узком кругу называли «младомарксистами». Это, наряду с национал- патриотами, и были первые диссиденты. То есть люди, которые ревизовали систему. Они не были антисоветчиками, борцами «против». Они просто создавали кружки — в Саратовском, Киевском университетах, МГУ, ЛГУ... Как правило, это была молодая студенческая интеллигенция. Система уже понимала, что такая ревизия опасна, что начинает растекаться то, что при Горбачеве вспыхнуло внезапно и быстро... И система начала работать в обратном направлении. Тем более что Хрущева быстро сняли, пришел Брежнев. А с ним — попытка реанимации сталинизма. Хотя официально это не было озвучено, но было известно, что это обдумывали в Политбюро, и просто побоялись западного общественного мнения. Первыми «оформленными» диссидентами были молодые ребята, фамилий которых почти никто не помнит, кроме историков, которые этим занимаются. Многие из них уже ушли из жизни, некоторые еще доживают в очень преклонном возрасте, в разных странах... Таким образом, диссидентское движение началось не с групп, которые как-то себя регистрировали или обязательно создавали какой-то самиздат. Это могли быть просто встречи на квартире 10— 15 человек, из которых один- двое «стучали»...

«СТАРИКИ — ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТНИКИ»

— Вы говорили, что были националисты, «младомарксисты»... То есть диссидентов можно разделить на какие-то «категории»?

— Конечно, в советских лагерях всегда были категории. Например, всегда были люди, которых называли националистами — их боялись больше всего. Я — русскоговорящий еврей из Киева, сел за общедемократические идеи, но как человек, достаточно болезненно переживавший государственный антисемитизм в СССР, я относился с сочувствием и к украинским патриотам, потому что понимал, о чем они говорят. А говорили они о страшной, тотальной русификации, когда в транспорте было страшно заговорить на украинском языке — могли засмеять, по крайней мере, в Киеве. Я что-то слышал о бандеровцах, но не четко понимал, кто это такие. А в зоне я увидел огромное количество «стариков» (так мы их называли) — в 1973 году, когда я попал туда, их там было процентов 20— 30. В основном это были люди, получившие кто 25, кто 15 лет отсидки. Среди них — литовцы, эстонцы, но самой значительной частью «националистов» всегда были украинцы. В основном, все они были простые парни, крестьянского происхождения, не получившие образования. У меня было чувство, что я прикоснулся к живой истории. Такой встречи поколений в нормальной жизни быть не может, но мы жили в искусственной стране. И для меня, и вообще для любого мыслящего человека, это было очень важным моментом — чтобы определиться, с кем ты, против кого, за что, против чего... Ведь все мы были отравлены дезинформацией. И там, в зоне, подавляющее большинство этих людей стали мне очень близки. Не своим прошлым — ведь это было не мое прошлое...

Всегда были сидевшие за национально-освободительное движение, хотя потом я понял, что все было гораздо проще. Я спросил одного из них, дядю Васю Моложенского, уже тогда, в 70 х, немолодого человека:«Как вы попали?» Он говорит: «Розумієш, прийшли наші, співали українських пісень. Я пішов з ними...» А это была СС «Галичина»... А он был простой крестьянин. Это теперь начинаются разговоры: Бандера, не Бандера... Причем тут Бандера?.. Вот мы с вами беседуем, а завтра сюда придут чужие. Мы будем к ним плохо относиться, какого цвета бы они ни были, на каком бы языке ни говорили. Потому что человек любит и защищает «малую родину». Словам патриотов типа Мовчана я не верю. Не верю в патриотизм, который «начинается с Родины» — это фанатизм. Моя Родина — здесь, это то, что окружает меня и моих близких; я буду защищать моих близких. Но я не уверен, что буду отдавать жизнь за ваших близких, и наоборот. Так устроен мир, нравится нам это или нет. Но что интересно — я не встретил ни одного русского, сидевшего за русскую — власовскую или какую-либо иную — национальную идею. Я понимаю, что многих из них сгноили, но не всех же! Ни одного власовца не было. Потому что они и советская власть были «социально близкими». И для меня это было основным уроком, который я получил в зоне.

Конечно же, нельзя называть этих людей диссидентами. Потому что диссидентство, инакомыслие — это больше «словоговорение» или «словописание», а не вооруженная борьба, заговоры и прочее. Хотя диссидентство тоже было очень разное. Кто-то пришел к нему, потому что его тошнило от несправедливости вообще в стране. Кто-то пришел, потому что его обидели на заводе. Например, был парень, который получил пять лет за то, что отказался идти на субботник. Стать диссидентом можно было даже случайно. Например, человек пришел к врачу, врач его плохо обслужил, он начал бороться за справедливость — и дальше его ждали либо психбольница, либо КГБ. Таких случаев была масса. Поэтому, когда некоторые псевдоисторики пишут о диссидентах как о людях, родившихся для того, чтобы делать независимую Украину, меня тошнит. Недавно я беседовал на эту тему с Иваном Михайловичем Дзюбой. Я сказал ему: «Иван Михайлович, давайте вспомним конец 60-х — начало 70-х. Кто-нибудь когда-нибудь произносил такие слова, как «незалежна Україна»?..» Он засмеялся и сказал: «Конечно, нет!» Дзюбу — тогда адепта марксизма, воспитанного на марксистской идее, интеллектуала в первом поколении, интеллигента, очень чистого, искреннего человека — возмутило в то время то, что делается в украинской культуре. Он написал об этом, ссылаясь на Ленина, Маркса. И оказался диссидентом. Для меня тем движением, которое привело к тому, что я сел, была психиатрия. Я был влюблен в свою будущую профессию, я только начинал, и когда узнал о злоупотреблениях в политических целях, совершил свой поступок.

Советская власть прибегала к очень широкому спектру репрессий. И я не уверен, что лагерная репрессия — это самое страшное. Потому что мы общались с подобными себе. Это была определенная свобода. Мы говорили в лицо кагэбистам, которые нас «обслуживали», все, что мы думаем о них, об их системе. И с нами уже ничего нельзя было сделать, потому что мы уже сидим, а самая страшная репрессия — смертная казнь — с кончиной Сталина закончилась. Но для родственников, для тех, кто остался, — о чем сейчас многие историки и журналисты не хотят вспоминать — это была большая трагедия. Ведь все д умали, что это навсегда, что советская власть — это на тысячи лет. Это только теперь Лукьяненко рассказывает, что он точно знал, что советская власть рухнет. Тогда никто не мог себе такое представить даже в страшном сне. Если бы Кучме тогда приснилось, что он будет президентом незалежной Украины... То, что мы сегодня имеем, — это совершенно неожиданный, сказочный шанс для людей, которые живут сегодня. Но люди оказались не готовы к нему, и в этом — наша беда.

Однако было ясно, что эта система может существовать только на штыках. Были очень серьезные экономические трудности, которые все больше и больше усугублялись. Это тоже вызывало естественную озабоченность каждого гражданина, который искал ответ: «Почему я хожу на работу, честно работаю — и мне не хватает денег, чтобы прокормить детей?» Все разговоры о том, что коррупция родилась сегодня — это неправда; она была и тогда, но была не видна. Были закрытые магазины, пошивочные мастерские для партийно-государственной номенклатуры, где все было более высокого качества, гораздо дешевле и без очередей... Поэтому, по моему мнению, ностальгия по коммунизму — это удел слабоумных. Как бы тяжело населению сейчас ни было, та жизнь была страшной.

ПОЧЕМУ ТЮРЬМА ЛУЧШЕ СВОБОДЫ?

— В «Без табу» один из «стариков» Василий Подгородецкий сказал, что в лагерях ему было лучше. Неужели жизнь в лагере, в тюрьме с пытками, антисанитарией, едой с червями поддается сравнению с жизнью в пусть небогатой, но в стране, где можно не бояться читать любую литературу, критиковать власть и т.д.? Почему для этих людей сегодняшняя Украина хуже тюрьмы?

— Да, тюрьма — это тяжело, особенно когда человеку пришлось отсидеть 32 года. Но там он был свободным человеком. Он сидел с подобными себе, в то время как хозяевами на родине были чужие. Он ведь был, грубо говоря, простым хлопом из галичанской деревни, который русских видел, может, где-то через высокие заборы. Он просто должен был быть крестьянином, как его родители, на своей земле. И он не виноват, что Сталин и Гитлер решали какие-то свои исторические задачи, которые рядовому человеку совершенно «до лампочки». Он родился для того, чтобы жениться, родить детей, обрабатывать землю, а потом уйти в эту же землю, где будут жить его дети. А когда приходят чужие, говорят на чужом языке и требуют, чтобы ты служил в их армии, — естественно, этого никто не хочет. Это была его территория, его страна, но с совершенно чужим режимом. То, что с новым режимом в Галичину пришла цивилизация — там появились самолеты, скоростные поезда, телефоны, телевизоры — им было неведомо. Для них мир, время в лагерях остановились. Был ли путь назад для этих людей, для «стариков»? Был. Нужно было дать интервью о том, что ты последняя сволочь, ты осуждаешь всех своих, становишься на путь исправления, а конкретно — сотрудничаешь с органами и стучишь, стучишь, стучишь... Но я считаю, что для того, чтобы так себя сломать и потом жить с этим, нужно быть очень сильным человеком. Поэтому у меня, когда меня пытались вербовать, не было выбора. И это не фанатизм. Ну как же так? Вы же, сволочи, меня посадили, вы меня тут так мучаете, кормите червивым супом и прочими прелестями, — и я еще должен говорить, что все правильно!?

Да, для Василия Подгородецкого время остановилось, но он как бы перешел в другой мир, в другое измерение. И в этом измерении — медленно тянулись годы, но рядом были другие люди. Когда в 72-м году начались аресты, в зону хлынула «свежая кровь», и не каплями, а литрами. Это была очень большая ошибка тогдашних руководителей — свести наши два поколения, но чего ожидать от бессвязно мыслящих людей, которые знали только репрессию? И мы, естественно, подхватили эстафету и развили ее. Мы — культурные люди, с высшим образованием, люди, умеющие писать, журналисты, врачи, инженеры — передавали на Запад в самиздат наши произведения. И когда наши «старики- двадцатипятилетники» узнали, чем мы занимаемся, они не восприняли это. Подгородецкий тогда сказал: «Что вы делаете? Чепухой вы занимаетесь. С коммуняками нужно разговаривать только через прицел». Я запомнил эту фразу. Потом прошел год или полтора, и он — когда понял нас лучше, увидел реакцию на наши действия — начал нас принимать. Не только он, но и другие «старики». Мнение Подгородецкого изменилось: «Да, вы все правильно делаете. Пишите больше», — сказал он как-то. Это свидетельствует о том, что этот, казалось бы, застывший в своем небытии человек, на самом деле развивался. После телеинтервью в передаче «Без табу» у меня состоялся очень интересный разговор с одним знакомым. Он не политик, его фамилия неизвестна широкому кругу, он мне запрещает называть ее, но это и неважно. Он очень богатый человек и частично финансирует наш Центр. Этот человек не из диссидентов, он из коммунистической семьи, был комсомольским деятелем районного масштаба, то есть человек совершенно советского прошлого, к тому же русский. И через два-три дня после этой передачи мы встретились, и он за чашкой кофе мне говорит: «Семен Фишелевич, это правда — все, что вы там говорили? Но как же так? Вы же русскоговорящий еврей... Вы же с ними, националистами, по-русски говорили?» Я говорю: «Да». — «И эти бандеровцы вам отвечали?» — «Да. Не было никаких проблем». — «Но я не понимаю, Семен Фишелевич, почему эти малограмотные парни это поняли, а Мовчан и Драч понять не могут?»

Он спросил меня также: «Почему я — человек, приносящий большие деньги этой стране — второсортный для них только потому, что я русский?» У него в семье дети говорят по-украински, он старается их этому учить. Да, он из того прошлого, но он совершенно нормальный украинский гражданин. Ведь Лукьяненко тоже был каким-то парторгом в райкоме партии. На самом деле, конечно, можно объяснять, что ты вступил в партию для того, чтобы ее разрушать... Мы не должны стыдиться прошлого. Оно у нас такое, какое есть. Да, я в 25 лет сел в тюрьму за идею. А мог бы и не сесть, а стать работником КГБ. Мало ли, как складываются обстоятельства... И этот риторический вопрос моего знакомого — для меня был откровением. Я не знал, что ответить... Со мной и с Василем Пидгородецким сидел ныне покойный пан Брышляк — это была наша «семья», мы вместе питались у тумбочки. Он был начальником службы безопасности ОУН-УПА Львовского округа. Сидел в польской дефензиве, до этого — в гестапо, потом — еще 25 лет (его взяли в бою, раненого). Правда, интеллектуальное общение у меня было с Марченко, Свитлычным... Но и Брышляка, и других я чувствовал кожей, всем своим телом и мозгом, понимая, что это — близкие мне люди. А люди с хорошим филологическим образованием, которых я перед этим назвал, этого понять не могут. И это вопрос не о прошлом, а о настоящем и будущем.

ФЛАГ — СВОЙ, СТРАНА — ЧУЖАЯ

— А настроения, что «в бараках было лучше» разделяют все «отсиденты»?

— Я в лагере был хоть и юным, но профессиональным психиатром, интересующимся проблемами человеческий психики. Когда я пришел в зону в 73-м, освобождали тех, кто отсидел 25 лет. Это был кошмар наблюдения за людьми, которые начинают бояться. Они возвращались в другой мир. В мир, который ушел вперед, и не только технологически. Но даже не это главное. У них не было претензии на старости дет сделаться космонавтами, в основном они хотели вернуться к себе в деревню. Но в деревню их не пускали — как же можно пустить бандеровца? Там же молодежь! То есть из лагеря выходили люди с разрушенным здоровьем, с 25- летней привычкой к свободе говорить, думать и действовать. И эти люди возвращались в мир, где все нельзя, где все опасно.

Да, это было при советской власти. Сейчас совсем другая страна... Однако мотив страха один. Для меня как для исследователя было интересно, в чем состоит его феномен? Казалось бы, человек освобождается, он должен радоваться. У него еще есть возможность пусть не родить ребенка, но не питаться червями, а как-то жить в более-менее маргинальных условиях. Дальше происходит чудо — для тех, кто выжил, как для Василя: совершенно внезапно, без всяких оснований, рушится империя, рушится в течение мгновения — в историческом понимании — и, в общем, бескровно. Ведь никто, ни один политолог, не мог себе представить, что Советский Союз рухнет без крови. Появляются свобода, перестройка, гласность... Конечно, Василию Пидгородецкому, старому, измученному, не очень грамотному человеку, воспринимающему мир не через букву или слово, а через ощущение и реалии, было не до надежд. Шли годы независимости Украины: был всенародный референдум, новый президент, борьба вокруг флага и гимна... А для Василя, человека, который все это воспринимает проще и не осмысливает историю по каким-то высоким критериям, все виделось более реалистично: взяли его флаг, за который он отдавал жизнь, его идеи, печатают то, что раньше нельзя было печатать, за что мы, молодые диссиденты сидели, но при этом страна опять советская, где он никому не нужен. Причем не в том смысле, что маленькая пенсия — он ПРОСТО НИКОМУ НЕ НУЖЕН. И его жизненный опыт тоже. Журналисты его посещают очень редко, и в основном из тех изданий, которые читает узкий круг патриотов. Телевизионные репортажи с ним тоже не делают, хотя до инсульта он мог рассказать очень много интересного и страшного. Потому что он прошел всю тюремную Россию, польский централ... Это история, которая сегодня еще жива.

Когда в нашем Центре было достаточно денег, мы снимали на цифровую камеру интервью с этими людьми — в итоге у нас их более двухсот. Неважно, что это субъективные рассказы. Ведь в целом — это живые лица нашей истории, которых потом не будет. Кроме того, это важно не только для нас, но и для этих людей, хотя, скорее всего, они никогда не увидят этого по телевидению. На основе этих съемок мы сделали фильм, предложили его всем украинским телеканалам. Фильм снят профессионально, он производит впечатление ужаса и одновременно восхищения — на американцев, на голландцев, на всех, кто приходит к нам в центр и смотрит его. У меня попросили в несколько стран этот фильм. Но, к сожалению, ни один украинский телеканал им не заинтересовался.

ПАМЯТНИК ТОЛЕРАНТНОСТИ

— Что, по вашему мнению, государство должно сделать для бывших политзаключенных?

— Я понимаю, что мы не можем создать те условия, которые заслужили эти люди. Да, может, кто-то из них ошибался, не с той стороны стоял... Хотя, кто знает, где правильная сторона? Это сегодня начинается презентизм: мы оцениваем, кто правильный, а кто неправильный. А тогда условия были очень простые: «йшли і співали українських пісень...»

Поэтому мы прежде всего должны сделать то, что сделал в свое время генералиссимус Франко, испанский фашист, который поставил памятник ВСЕМ испанцам, погибшим во Второй мировой войне. Это правильное решение, потому что только Господь Бог может оценить, кто прав, а кто виноват. Очень плохо, что в Украине до сих пор нет такого памятника — и в прямом смысле, и в сердце у каждого человека, у детей, которые идут в школу и которым рассказывают все новые небылицы... Я не требую, чтобы моя фамилия или фамилии тех людей, с которыми я сидел, были в учебниках истории. Не в этом дело. Нам не нужны новые павлики морозовы или павки корчагины. Речь о другом: дети должны вырастать толерантными. Они должны понимать, что нужно строить страну, в которой никто не будет сидеть за убеждения...

«Я ИХ ПОСОЛ, Я ПРОШУ ДЛЯ НИХ»

— А как родилась идея создания реабилитационного Центра? Что он из себя представляет?

— Центр существует более пяти лет. Как он создавался — это отдельная история со взятками, курьезами и прочими приметами современности... Но это все мелочи. Идея родилась очень просто. Я не уехал из этой страны, когда была возможность (точнее, хотел уехать, но меня тогда не выпустили). А хотел я уехать не потому, что еврей, а потому, что я — психически здоровый человек, который понимал, что отсюда надо драпать куда угодно. Так же, как стремились уехать Валера Марченко, Горбаль, Свитлычный, как все нормальные люди, понимающие, что советская власть — это надолго. Понимающие, что, если ты остаешься здесь, при том, что ты уже «засвечен» — ты умрешь в зоне. Я этого не хотел, но меня не выпускали (видимо, просто боялись того, что я заявил себя очень активно, а возраст был еще молодой).

Потом, когда уехать можно было, я из принципа остался жить в этой стране. В которой я что-то умею делать, нашел себя интеллектуально, по ряду других причин. Но внутренне я жил еще в зоне и эти «старики» остались мне родными. Что бы мне ни рассказывали историки про Волынь и прочее... Понимаете, я сидел с Василем Пидгородецким. Я не знаю, где он участвовал и что он там делал, но знаю, что он воевал у себя, в Украине. Он не пошел воевать ни за Германию, ни за Москву. Он защищал свою землю, как ему подсказывал разум, подсказывали отцы. Тем более что он вообще ни в кого не стрелял. Я это знаю. Слава Богу, благодаря и характеру, и очень мудрому воспитанию, которое я прошел у покойного Ивана Алексеевича Свитлычного, я не вышел из зоны с ненавистью. Это очень важно, потому что ненависть деструктивна, и я не нашел бы себе места в этой жизни, в этой стране... Я помнил этих стариков. Для меня это не просто часть моей жизни, это как что-то близкое, что оберегаешь руками, чтобы другие не трогали. Я понимаю, что не могу помочь тем, кто ушел. Но те, кто живы — они живут рядом со мной. И они нуждаются.

Но чем больше я жил в этой новой демократической Украине, тем больше видел, чем занимаются те, кто называет себя патриотами. Кто собирает в Оперном театре на безумные деньги Форум украинской интеллигенции. Для меня это был ужас пострашнее того, советского ужаса — когда бродят неухоженными, голодными, не имея возможности купить элементарные лекарства старики, отдавшие жизнь за этот флаг, за эту эмблему, за эту идею, — для меня это было страшно. И я хотел что-то сделать для жертв репрессий. Так получилось, что я познакомился с датчанами и голландцами, которые понимали эту тему. Мой голландский друг, будучи совсем молодым, боролся за свободу советских диссидентов, занимался в основном психбольницами. А в Дании я познакомился с людьми, которые открыли центр по реабилитации жертв пыток. И они сделали меня членом Всемирного совета по реабилитации жертв пыток. Став членом этого совета, я получил больший доступ к информации. И понял, что есть возможность получить деньги под нечто подобное в Украине. Когда я обратился к ним, они сказали: «Да, конечно». Они мне доверяли. Тогда они написали этот грант, преподнесли его мне «на блюдечке» и сказали: «Открывай центр». И я начал собирать людей, купили помещение. Но сейчас Центр на грани развала. Как я говорил, есть только один человек, который дает немного денег, но их на все не хватает.

«Я НЕ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРЕТЕНЗИИ К СВОЕЙ СТРАНЕ, НО У МЕНЯ ЕСТЬ МОРАЛЬНАЯ ПРЕТЕНЗИЯ»

— А почему прекратилось прежнее финансирование?

— Дело в том, что все эти иностранные фонды не свои деньги давали. Тогда они очень активно пролоббировали еврокомиссию при Совете, и по этой финансовой линии шли все деньги. Сейчас они не захотели давать деньги, а я требовать не могу. Это мы должны болеть за наших стариков, и это наша моральная обязанность. Они дали какое-то количество денег, а потом каждый из них, наверное, подумал: «Почему мы должны этим убогим подонкам помогать? Подонкам — потому что если они не заботятся о своих стариках, которые для них были прообразом свободы, то почему мы должны вкладывать деньги своих налогоплательщиков? Потратим их на что- то другое». В этом году они дали Украине на другое: на психоаналитическую отрасль. Лучше бы они дали уже на открытие борделя, для того, чтобы научить нас снимать налоги с профессионалов. Это было бы более морально. И это позволяет мне говорить вслух о том, что они все- таки аморальны. Потому, что если для постсоветской страны не нашлось ничего лучшего, чем поддержка психоанализа... Если бы это еще был психоанализ!.. Но осуждать и со всеми бороться я не могу, поэтому я прошу денег у наших богатых людей. Но пока никто не откликнулся. Мне, русскоговорящему этническому еврею эти старики, си девшие совсем не за еврейские национальные идеи, а за идеи украинские, близки, а для наших национал-демократов они, при всей декларированной близости, социально далеки. Я понимаю, что есть налоговые особенности теневой экономики и прочее, но тем не менее... Я живу в не настолько иллюзорном мире, чтобы представить себе, что, предположим, партия Януковича состоит исключительно из миллионеров и миллиардеров. А «Наша Украина» и входящие в нее партии — из маргиналов и нищих, которые собирают бутылки. На самом деле — не мне оценивать, я не глава налоговой службы — но я думаю, что количество денег в партиях, которые называют себя национал-демократическими, количество богатых людей достаточно для того, чтобы дать деньги на лекарства, на зарплату специалистов. Я точно знаю, что количество миллионеров в Киеве больше, чем количество этих «стариков». У нас все есть — помещение, специалисты — нужны небольшие деньги. Всего 3 тысячи долларов в месяц. Подгородецкий и подобные ему люди, которые доживают свой век в этой стране, не будут просить — они гордые люди. Я их посол, я прошу для них. Это моя задача. В этой стране я прошу для них деньги. Я обращался к украинской диаспоре, написал им очень горькое и страшное письмо; его перевели и опубликовали там в газетах. Это было обращение к тем, кто уехал отсюда, приблизительного такого содержания: «Вам повезло, вы удрали. А те, которые отсидели двадцать пять лет, — это те, которым не повезло. Я понимаю, что вы не богаты, но у вас возможностей больше. Дайте возможность тем, кто не смог убежать, не умереть в нищете. Речь не идет о пересадке органов или других очень дорогостоящих операциях. Эти люди не должны умереть от отсутствия аспирина...»

— Вы не очень-то любите нашу оппозицию...

— Да. Потому что они говорят неправду. Я не скажу, что очень люблю нынешнее руководство страны. Но я должен говорить правду самому себе: в этой стране нет политических заключенных. В этой стране есть свобода выбора. И третье: из этой страны можно уехать. Я жил в стране, из которой нельзя было уехать. Люди бежали, захватывали самолеты для того, чтобы удрать отсюда. Со мной сидело несколько дипломатов. Хорошие, несчастные люди. Они удрали, будучи в разных странах, а потом вернулись. Один из них, ныне покойный, рассказывал, как он был комсомольским деятелем, членом ЦК ВЛКСМ, то есть делал политическую карьеру. И он говорил, что на самом деле такая карьера ему не была нужна. «Я знал другое: мне нужно стать выездным». Это было самое большое счастье. А теперь мы все выездные — нас не хотят там. Но это уже наши проблемы. Это триада демократии: выборы, отсутствие политзаключенных и возможность уехать. Не во всех постсоветских странах эта триада есть. Поэтому я не в политической претензии к своей стране.

Но у меня есть моральная претензия. Проблема этих стариков будет проблемой наших детей. Потому что если дети будут знать историю по учебникам, которые будут писать перерожденцы, вчера боровшиеся с диссидентами, украинским языком, украинской культурой, а сегодня они — менторы, которые решают, по каким правилам жить всем нам, — то мы очень быстро можем построить что-то, похожее на худшую латиноамериканскую страну.

Международный медицинский реабилитационный центр для жертв войн и тоталитарных режимов является общественным благотворительным фондом, цель которого — предоставление реабилитационной (медицинской, психологической, социально- правовой) помощи лицам, ставшим жертвами пыток или других грубых нарушений фундаментальных прав человека, и членам их семей. На сегодняшний день Центр обслуживает около 4000 человек, среди которых — политзаключенные «сталинских» и «брежневских» лагерей, заключенные фашистских концлагерей, «остарбайтеры», беженцы, потерпевшие вследствие политических репрессий, их близкие.

Для желающих помочь выжить реабилитационному центру предоставляем расчетный счет, на который можно выслать деньги:
МРЦ г. Киев, ул. Героев Днепра, 20
Р/с 26003301355 в Оболонском отделении 8142 CБУ,
МФО 320229, код ОКПО 20061297

[Печатается на благотворительных началах]