Параджанов и смерть

Произошло это 20 июля 1990 г. в Ереване. Сергей Параджанов страдал страшной раковой болезнью — следствие пребывания в лагерях, куда его запроторила власть за неприкрытую оппозиционность. В мае режиссер выезжает в Париж, на лечение. К сожалению, было уже поздно. В июле он возвращается в Ереван, где душа его тихо отлетает в лучший мир. Вся армянская столица вышла попрощаться с гением. Похоронили Параджанова в Пантеоне Комитаса...

«В ПОИСКАХ ГРОБОВ, РОЖДЕНИЕ КОТОРЫХ Я ВИДЕЛ ...»

Кинорежиссер, киносценарист, художник — он умирал не раз. Скажем, в 1969 году. Тогда, вспоминал сам Параджанов, «у меня было двустороннее воспаление легких. Я умирал в больнице и просил врача продлить мне жизнь хотя бы на шесть дней. За эти несколько дней я написал сценарий. В нем говорится о детстве...». Мотив такой: «Я должен вернуться в детство, чтобы умереть в нем...».

Фильм был запущен в производство через 20 лет, в 89-м, на студии «Арменфильм». Два съемочных дня, снято 300 метров пленки. Съемки пришлось остановить из-за болезни Параджанова. Он уже умирал, и последними усилиями стремился воплотить невоплощенное, нереализованное. К сожалению, на этом и завершилась история фильма.

Сценарий, однако, сохранился, как и отснятый материал. Это эпизод смерти соседской девушки Веры...

В пояснении к «Исповеди» Параджанов пишет, что в 1966 году вернулся в Тбилиси, «в город, в котором родился в 1924 году. Горы уже не росли... они остановились... В поисках гробов, рождение которых я видел, пошел на Старо-Верийское кладбище ... Старо-Верийское кладбище закрыто навсегда... Старо-Верийское кладбище перестраивается в Парк культуры и отдыха. «Исповедь» — это сценарий фильма, составленного из цепочки воспоминаний, которые проснулись в моей памяти перед закрытыми воротами кладбища...».

Одно из воспоминаний — о смерти Веры, младшей дочери соседа-портного. Похороны. Верина мать то и дело теряет сознание. А Жвания, фотограф, ретуширует портрет покойницы. «Синие тени под глазами ретушер убрал и добавил улыбку, которую никто не видел на лице живой Веры. Улыбка на лице Веры появилась в гробу».

Карнавальная смерть — смерть, которая улыбается. Ибо переход в инобытие состоит не только из трагических эмоций, замес здесь гораздо круче, богаче. Похороны это же время и свадьбы, присутствие ретуши и ретушера здесь обязательны, как и обряженность фатой. «Белая фата — раскачивалась... Солнце отражалось в стекле отретушированного портрета Веры. «Невеста Бога» улыбалась. Это все, что я помню о Вере... Первая моя трагедия — похороны кружев «

И возглас: «Нет, я не уйду с кладбища»

1979—1980 гг. / ФОТО ВИКТОРА БАЖЕНОВА

«Я НЕ ВЫДЕРЖУ ИЗГНАНИЯ ИЗ ДЕТСТВА»

Именно так: «Нет, я не уйду с кладбища! Я не выдержу изгнания из детства». Потому что в детстве и сама смерть ретушируется и переодевается в то жизнеутверждающее. Ведь она, смерть, едва ли не важнейшая составляющая  жизни. Жизнь! Так в детстве, на склоне лет, смерть не ретушируется и не переодевается ...

Светлана Щербатюк, жена Параджанова, как-то рассказала мне эпизод похорон ее матери. «Пришел Сергей, посмотрел на покойницу в гробу и возмутился: «Во что это вы ее одели? Это же некрасиво!! Несите другую одежду!» И быстро-быстро переодел ее. После осмотрел покойницу и сказал довольно: «Так хорошо, так красиво» — и исчез».

В «Исповеди» есть эпизод, где герой, альтер-эго самого Параджанова, приезжает в Тбилиси на похороны отца. Он оглядывается на жителей города, своих земляков. «Новые вымышленные походки и плоские кепи... и кстати — то же самое на кладбищах... Куда делись кресты и печальные архангелы из алгетского камня, которые в вечной памяти склонились над могилами моих предков... Они навсегда остались на закрытых кладбищах города...».

Самое печальное в том, как и во что трансформируется память. Дорогие надгробия со старого кладбища идут на оформление новых городских сооружений, на месте кладбища теперь парк культуры и... отдыха. Катастрофический историко-культурный пируэт, фундаментальное видоизменение онтологических (то есть сущностных) основ бытия. Где сам переход из одной фазы бытия в другую теперь будто стерт, квалифицирован как не имеющий никакого смысла. Человека просто кладут в деревянный ящик и закапывают в землю, которая является потенциальным почвой будущей танцевальной площадки.

«Я стою у могилы отца... она на новом участке. Земля, перемешанная с осколками зеленого стекла бутылок с вином, по обычаю разбитых в головах покойника, где и лежит зеленая шляпа отца...»

Более того — несколько склепов на кладбище отдали под мастерские для художников и скульпторов. Вот одна такая скульптор, в очках, она воспринимает мраморных ангелов на могилах как бутафорских, из оперного театра. И только иногда ночью слышится плач натурщицы, избитой скульптором. О времена, о нравы!

«МОЯ ДОРОГА К ПРЕДКАМ»

Параджанов, в той же своей «Исповеди», все возвращается в 1966 год. Когда бульдозеры гудели и разрушали кладбище. И где теперь могилы предков, как найти могилу Веры, тети Сиран, бабушки?!

 «Мою дорогу к предкам все время перебегали, словно привидения, юноши в черных трико... держа в руках нивелиры и теодолиты. Ревели бульдозеры [...] И я... решаю уйти с кладбища... Уйти! Это значит забыть аукцион... и проданные с молотка аксессуары моего рода... Забыть печали детства! Забыть могилы! .. Надписи матерей сыновьям! И жен мужьям! И пожелания покойникам «Спи спокойно»!!»

И в продолжение сверхэмоциональный возглас, который вновь повторяет лейтмотив «Исповеди»: «Нет! Я не уйду с кладбища! Я не выдержу изгнания из детства... Я вообще запрещаю изгнание! Они мои Призраки, мне с вами лучше... чем с теми, которые живут. Я вас люблю больше, чем тех, кто любит меня. Вы привидения! .. Имена! Профессии! Мои «.

И тут возникают арфы. Да, арфы — позолоченные, которые прижались к стенам сырой, закрытой на висячий замок церкви. На кладбище.

«То! Именно то, что я искал !!! И я могу умереть! Без сожаления! И я умираю! Как умираю! Это не имеет значения!..»

Ведь это не просто арфы, это чрево венских роялей. Из которых скульптор затем отольет надгробие кому-то там еще. А может он с автора «Исповеди» снимет маску, потом когда-нибудь, и «обнажит мое лицо! Нет... Не обнажит, мне нечем заплатить!.. Я умею только домысливать «истину»!

И вот оно, домысливание, дофантазирование истины. Бабушки в черном муаре и крепи, натягивают черные вискозные чулки и «идут на меня, переступая через мой « желтый барельеф» на земле, и спешат покинуть зону желтой пыли». И исчезают в сиреневом предрассветном тумане Тбилиси.

«И НАШИ ПРЕДКИ — СМЕЮТСЯ НАД ГОРОДОМ...»

И уже совсем сюрреалистичный финал: в абсолютной тишине на верхнюю станцию фуникулера пришел и остановился пустой шкаф с открытыми дверцами. Ничего, ничего не транспортируется по этой новой онтологии, сущность бытия утрачена, онтологический переход стал пустым фарсом. Между зоной Жизни и зоной Смерти — Стена, причем глухая.

И поэтому выбор художника — остаться там: на кладбище, которое является временем-пространством детства.

ИНТЕРМЕЦЦО

Бытие состоит из жизни и смерти, между которыми должен быть переход, освященный человеческой сакральностью. Когда все это исчезает, общество людей переходит в толпу, в механическое и бездуховное столпотворение двуногих людей.

Это представление отчетливо просматривается в фильмах Параджанова «Тени забытых предков», в «Цвете граната», в цитированном сценарии «Исповедь». И в другом сценарии — «Интермеццо», по мотивам новеллы Михаила Коцюбинского (не поставленом, потому что не позволили). Рассказчик оставляет город, где все его ограничивает и угнетает, и едет в деревню, чтобы вернуться к истокам.

Вернуться к истокам — вот главное. Цивилизация убивает в человеке душу его, надо вернуться... Только куда, где именно найти потерянный первоисток. Может, там, где встречаются потоки жизни и смерти? Не там искали смысл бытия великие художники Ренессанса, с которыми у Параджанова существовала связь — не потому ли обращался к ним в своих коллажах, инсталляциях, скульптурах? И это был не только поиск, но и нахождение реальности...

Да-да, вот этот странный человек, Сергей Параджанов, который казался многим таким далеким от реалий жизни, мог эту реальность заколдовать на перемены, которые бы обеспечили ей большую стабильность и живучесть, наконец.

Давайте подумаем в эти дни о великом мастере и его бесценном наследии — оно для нас, для каждого из нас.