Лесь Танюк «без купюр»

В молодости Танюка пытались неоднократно «закрыть»: исключали из Киевского института театрального искусства, запрещали его спектакли, которые ставил, и книги, которые писал. Но Лесь Степанович, несмотря ни на что, шел выбранным раз и навсегда путем, отстаивая позиции украинского патриота с настоящим достоинством и несгибаемостью. Время мало изменило его внешне, разве что седины добавило...

«День» в №28 уже писал, что в Доме актера состоялась презентация «Дневников (изданных в издательстве «Альтерпрес») известного украинского режиссера, общественного деятеля, народного депутата пяти созывов, председателя Национального союза театральных деятелей, писателя, публициста, переводчика, педагога, профессора Киевского Национального университета театра, кино и телевидения им. Карпенко-Карого. По словам автора, если опубликовать все его мемуарные записи, то выйдет томов 60!

«БОЕВОЕ ОРУЖИЕ» — ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА

— Лесь Степанович, говорят, вы не используете компьютер — и свои дневники, которые ведете лет пятьдесят, по старинке печатаете на машинке?

— Правду говорят. Не сложились у меня отношения с современной техникой. Жена (доктор искусствоведения, директор Национального центра театрального искусства им. Л. Курбаса Нелли Корниенко. — Л.О.) за компьютером работает, пыталась и меня приучить, даже подарила на день рождения ноутбук, но у нас с ним «отношения» не сложились. Однажды тексты двух дней работы, набранные в электронном виде, компьютер «проглотил», и я на него обиделся. Решил больше не изменять верному другу — печатной машинке. А в прежние времена у меня их было несколько: одна — для самиздата, другая для писем в защиту товарищей, которых в те годы назвали «диссидентами», на третьей я печатал дневник. На четвертной — то, что передавалось в зарубежные издания, на пятой — пьесы и театральные материалы. Была печатная машинка отдельная для листовок...

— А что — одна машинка не справлялась?

— На одной нельзя было: каждая на учете была, чтобы «наблюдающие органы» той поры могли отследить наше творчество по шрифту. Печатные машинки тогда были к боевому оружию приравнены! Они у меня теперь как боевые товарищи. Надежные. Безотказные. Могу за ночь напечатать 20—30 страниц без правок. Так что новые технологии мне без надобности.

— С какого же времени дневники свои ведете?

— С 1956 года. Переплел собственноручно уже 217 томов. В этих записях не только мои личные размышления. Я их называю «историей одной жизни на фоне целой генерации». Потихонечку издаю. Вот уже восемнадцатый дошел до читателей. Думаю, выпущу при жизни хотя бы 60 томов.

— Вы пишете только на украинском языке?

— Да нет, есть записи и на русском, и на немецком. Могу и на других языках писать, но пока не было необходимости. Тяга к языкам у меня, наверное, в крови. На немецком языке стал свободно говорить в концлагере, куда всей семьей мы были угнаны во время фашистской оккупации... Нас, троих детей и родителей, разлучили, разбросали по разным местам. А перед этим мама раздала нам по томику поэзий Пушкина, которые она возила с собой, прятала в вещах. По этим книгам она и нашла нас. Сейчас эти тома, издания 1937 года, хранятся в моей домашней библиотеке, которую еще дед начинал собирать.

Мой дед был из обрусевших немцев. До войны был авторитетным человеком, знакомым со всей украинской элитой, возглавлял Гильдию юристов. Его расстреляли в 1937-м как немецкого шпиона, когда он не молчал и предупреждал о сговоре Гитлера и Сталина... Я видел его «расстрельное дело», в котором больше всего две фразы поразили. На допросе на вопрос следователя «Правда ли, что вы сказали о своем подзащитном, будто он из банды кулацкой перешел в банду советскую?» дед ответил: «Правда»... А на втором: «Действительно ли вы на собрании рабочих говорили, что без фашизма Ленина и Сталина не было бы фашизма Гитлера и Муссолини?». И он коротко ответил: «Да»... За три дня до ареста дедушка развелся с бабушкой, чтобы уберечь ее от репрессий. Моя мама Наталья Николаевна была дворянского рода, с детства знала несколько европейских языков, воспитывалась боннами (была учительницей иностранных языков), а отец Стефан Самойлович — из бедных крестьян. После встречи с мамой он получил образование, преподавал украинский язык.

ПЕРВОЕ «ПРЕСТУПЛЕНИЕ» — ПРЕЗИДЕНТ КЛУБА ТВОРЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ

— Лесь Степанович, кто или что оказали на вас наибольшее влияние?

— Как на всех, наверное — родители, книги, учителя — мои «университеты». В человеческом плане — Андрей Дмитриевич Сахаров. В профессии — Марьян Михайлович Крушельницкий, а также Юрий Завадский, Вера Марецкая.

— Имеется в виду профессия актера и режиссера? А у вас ведь их много: поэт, переводчик, театральный критик, политик, общественный деятель...

— Ну да. А начинал я творческую жизнь в актерской группе Волынского областного музыкально-драматического театра. Там мы жили после войны, потому что в Киев вернуться семье не разрешили.

— В Театральный институт легко поступили?

— Да что вы! Я ведь только в Киеве хотел учиться. А для жителей Западной Украины квота при поступлении была ниже еврейской. Хотя я окончил с отличием культпросветтехникум, и не только играл, а уже спектакли ставил. Но в институт поступил только с третьей попытки. В ту пору ректор был Семен Михайлович Ткаченко. Он говорил: «Нам таких не надо, нам нужно «сырое мясо», а ты уже сваренное»! Но мне повезло: курс набирал Крушельницкий, он-то меня и взял. Я учился очень хорошо, получая Сталинскую, а потом и Ленинскую стипендию. В студенческую пору стал переводами заниматься. Во многом благодаря Ирине Ивановне Стешенко — внучке Михаила Старицкого. Она была у Леся Курбаса актрисой, владела многими зыками. С ее помощью я переводил Гийома Аполлинера (французского поэта с польскими корнями, представителя европейского авангарда ХХ века), Рабиндраната Тагора (известного индийского поэта и писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе, автора гимнов Индии и Бангладеш). Изучил итальянский язык. Шекспира перевожу со староанглийского, а Эдуардо де Филиппо — с неаполитанского диалекта...

И тут я совершаю свое первое «преступление» — становлюсь президентом клуба творческой молодежи, из которого пошли все украинские шестидесятники — Драч, Дзюба, Костенко, Параджанов... Мы устраивали концерты Евтушенко. Кстати, первый вечер в Киеве Окуджавы тоже я организовал. Его тогда пригласили на студию, чтобы он песни к фильму написал, но картину запретили... Нас познакомил Виктор Некрасов, и я организовал в фойе Оперной студии Консерватории вечер, где Булат Шалвович пел, читал своих «Комиссаров». Наум Коржавин принимал участие в вечере и Василь Симоненко... Вечер получился замечательный, но резонанс имел такой, что меня решили исключить из института. Это был первый раз, а потом еще четыре попытки было расправиться. В очередной раз за то, что вывесил в Театральной студии плакат: «Размовляємо украинскою!» — легендарная фраза, которой Максим Рыльский на писательском Съезде писателей Украины свою речь закончил. Ректор Театрального института Ткаченко заявил: «Я таких гадов, как ты, в 1917 году топил!». Вот в такое время пришлось жить...

В МОСКВЕ «ЗАКРЫВАЮТ», В УКРАИНУ — НЕВЪЕЗДНОЙ...

— За что еще вас преследовали?

— За то, что не придерживался реализма. У меня изначально были две генеральные идеи — восстановление методики Леся Курбаса в театре и постановка пьес Мыколы Кулиша, чья драматургия была совсем не известна советским зрителям. Методика Курбаса — потому что это настоящая Европа, а все остальное — провинция! А Кулиша — потому, что в его произведениях — душа украинского народа... Мы с художницей Аллой Горской поехали во Львов и поставили спектакль в стиле раннего Петрицкого — «Так погиб Гуска» Кулиша. Очень остроумный текст. Герой — мещанин, решивший бежать на необитаемый остров от большевиков, чтобы переждать лихолетье. Но оказалось, что на острове тоже революция, которую сделали рыбаки... За три дня до премьеры спектакль запрещают, а все билеты уже раскупили... Напомню, в то время в Москве Генсек ЦК КПСС Никита Хрущев устраивает погром в Манеже, а областные ЦК получают задание разоблачать националистов, уклонистов от соцреализма, и в каждую область посылается партийный деятель, чтобы устроить публичное раскаяние «типов», отклоняющихся от «генеральной линии» тогдашней власти. И я попадаю под эту «раздачу». Нас с Аллой Горской обвиняют в том, что ставим сатиру на революцию, спектакль закрывают, нас выставляют в двадцать четыре часа из Львова. И пошло-поехало... Я поставил семь спектаклей — и все семь закрыли! Когда поставил в Харькове «В день свадьбы» по Виктору Розову, министр культуры Бабийчук раскритиковал и хотел снять с репертуара. Я выступил на совещании и сказал, что «в Украине два бедствия — Бабий Яр и Бабийчук». Мне такого демарша не простили. Перекрыли «кислород» и фактически выставили из Украины. Это был 1965-й. Я думал, что года на два-три в Москву уезжаю, оказалось — на все двадцать! В Москве оказался по приглашению Шахазизова, работал в Центральном детском театре, которым он руководил, а начинали Ефремов, Эфрос, Розов...

— А что вы тогда ставили?

— Первым был спектакль «Гусиное перо» — антисталинский, по Лунгину и Нусинову. Пьеса как бы о школе, а вообще-то о Советском Союзе. Я в ту постановку много своих стихов добавил. Розов посмотрел, сказал, что это лучший спектакль, а известный искусствовед Борис Поюровский написал хвалебную статью. Тогдашний министр культуры СССР Екатерина Фурцева посмотрела спектакль, о котором ей нашептали много хорошего, и в первом антракте водила меня под руку по фойе. Она спрашивала, почему не согласился на МХАТ, где мне предлагали ставить «Соловьиные ночи», почему в Малом театре не соглашаюсь поставить Тургенева «Отцы и дети»? Я понял, что она следит за моими первыми шагами в Москве. А во втором антракте Екатерина Алексеевна уже водила Шахазизова по кругу, и он мою биографию ей рассказывал. Знаете, я в разлом попал в этот театр. Шахазизов человек очень интересный, когда-то был секретарем-машинисткой Лаврентия Берии. Боялся, что его тоже загребут. Шахазизов был самым «левым» директором в театральной Москве, а потом стал поворачиваться в другую сторону (Эфроса выжил в Ленком, зная, что ему там сломают шею — он по другой линии, не с комсомолом. А пригласил Петра Фоменко и меня). И мы начали небольшую реформу. Петя поставил «Короля Матиуша» о Корчаке, очень хороший спектакль, в другом стиле, нежели то, что Фоменко сейчас делает. У него получился очень умный и тонкий спектакль А я после пьесы «Гусиное Перо» поставил «Сказки Пушкина». Это был первый спектакль, к которому написал музыку Альфред Шнитке. Та постановка вызвала резкое неодобрение власти: «Танюк и тут ухитрился показать, что мы, стремясь к хорошей жизни, приходим к разбитому корыту». Если бы не заступились известные пушкинисты Сергей Бонди и Валентин Непомнящий, закончилось бы все для меня очень печально. Кстати, ту постановку даже на Госпремию выдвинули, правда, премию не дали. Фурцева сказала, что «Танюка еще воспитывать надо». И начали воспитывать, а закончили увольнением. Но успел еще поставить сказку «О мертвой царевне и семи богатырях».

Параллельно меня Завадский пригласил ставить пьесу Юхана Смуула «Вдова полковника, или Врачи ничего не знают». Марецкая там блистательно сыграла главную роль. Но даже она спектакль не спасла — закрыли. На этот раз — из-за Керенского.

— То есть?

— Театр поехал сначала в Болгарию на гастроли, а потом во Францию, где «Вдову» играть не разрешили. А Вера Петровна Марецкая, когда ее пригласила на встречу русская эмиграция, на вопросы какого-то дотошного старичка отвечала фразами из запрещенного моего спектакля. Тот въедливый старичок оказался... Александром Федоровичем Керенским (экс-министром Временного правительства России). Соглядатаи (из посольства СССР) написали в Москву депешу, что Марецкая и Керенский имели тайное «свидание». После этого спектакль в Москве уже не шел.

— Но где-то ставить все-таки вам разрешали?

— Да, Охлопков меня пригласил в Театр им. Маяковского, но пока мы выбирали, что ставить, Николай Павлович умер. В театре начался разлад... Я считаю, что режиссер, приходя в новый театр, должен сделать первую работу, которая выражала бы этот театр в данное время, ситуативно. Взял пьесу Эдлиса «Мир без меня», посвященную смерти и воскрешению Ландау, который гибнет, потому что отсек жизнь и посвятил себя идее. Но нет такой идеи, из-за которой можно отсечь людей. Это фанатизм. Второе действие — обратный ход событий, самоанализ и размышления. Спектакль сложный. Хорошие актеры играли: Александр Лазарев, Светлана Мизери, Игорь Охлупин, Эдуард Марцевич, Анатолий Ромашин, с которым мы на всю жизнь подружились... И тут в театр назначают нового художественного руководителя — Гончарова, которому все, что до него было — плохо. Андрей Александрович стал говорить актерам: «Будете играть не по Танюку, а по Гончарову». Но премьеру все же сыграли по-моему. Критики высоко ценили спектакль. Гончаров запретил вывешивать в театре рецензии, заявив, что спектакль снимается с репертуара. Вот так «весело» мне было: в Москве закрывают, в Украину — невъездной...

— Лесь Степанович, а когда вы вернулись в Киев?

— В 1986-м меня пригласили в Киев руководить Молодежным театром. Время было трудное, в Украине еще нельзя было говорить то, о чем в Москве говорили уже свободно. Так что меня довольно скоро уволили. А в Верховную Раду избирался будучи уже безработным... Сейчас, слава Богу, работы хватает.

«СЕГОДНЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ СОВЕТСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К КУЛЬТУРЕ, А ЭТО ОПАСНО!»

— А теперь вопрос как к председателю Национального Союза театральных деятелей Украины: что вы думаете о нынешних тенденциях в театральной жизни нашей страны?

— Ныне главная задача — выжить украинским театрам. Потому что государство бросило театры, и каждый коллектив выживает как может. Существуют театрики, которые не очень озабочены высоким искусством, а ставят маленькие сюжетные спектакли, которые можно вывозить на гастроли, а в пределах этого маленького сюжетного спектакля все-таки сказать о чем-то глубинном... Например, пьесы Александра Марданя так ставятся. Они не охватывают всей жизни, но на микроуровне решают определенные проблемы. Хорошо, что это есть, что кто-то занимается этим. Сегодня театр переживает серьезный кризис. При советской власти на него давила цензура — партийная организация и партийная литература, но на партийную организацию давали деньги, и изнутри шла работа по «очеловечиванию» той советской диктатуры.... Я считаю, что, по существу, именно театры развалили ту систему советской диктатуры. Так, Товстоногов, Любимов, Эфрос — развалили ее силой духа, стремлением видеть человека индивидуального, нравственного, а не идиотиков, «винтиков», которые поднимали бы руки и вставали за каждого Брежнева. К сожалению, все в жизни идет по кругу. И говорить о расцвете украинских театров сегодня не приходится...

— Вы пытались этому противостоять (целых семнадцать лет работали как народный депутат в парламенте), не жалеете о проведенном там времени?

— Не жалею. Потому что много сделано. С трудом, но удалось «пробить» законы о кино, музеях, библиотеках, финансировании культуры... Увы, сегодня возвращается советское отношение к культуре, а дело это опасное! А все потому, что культурой занимаются люди, от нее далекие. Когда я вижу тех, от кого ныне зависит культура, то вспоминаю одного гитлеровского деятеля, который говорил: «При слове «культура» я хватаюсь за пистолет!». Они при упоминании таких отраслей, как образование, медицина, культура — всего, что требует вложений средств, хватаются если не за пистолет, то за карман... Театр начинает искать своего мецената. А тот требует, чтобы его портрет стоял в фойе у всех на виду, или вмешивается в репертуарную политику творческого коллектива.... Но есть и положительное: например, радует, что живо сегодня студийное движение, в частности, молодые ребята-студенты из Национального университета театра, кино и телевидения им. Карпенко-Карого, из театральной студии Киево-Могилянской академии. Они делают спектакли для себя, для самопознания, набираются опыта, добиваются мастерства и приходят в театральный вуз, где я уже шесть выпусков сделал. У молодых (в душе) экспериментальное начало, и это с годами не растерять творческому человеку очень важно. Они говорят со сцены о Боге, о душе, о родителях, о сокровенном... Хотя порой на вступительных экзаменах мы видим и жуткую необразованность абитуриентов. Я считаю, что это от отсутствия культурных влияний. Раньше школа давала определенный уровень знаний. Сегодня большинство учится «по-Поплавскому» — по верхам. И такая тенденция доминирует. А так не должно быть! Мы помогаем всем студийным театрам. Сохранили 124 студии (кстати, в России закрылось 425 театра, а мы все сохранили). Студии — это не только любительская «волна»: сами пишем пьесы и сами играем. Там рождаются настоящие индивидуальности!

Сегодня в Москве довольно тесно в театральном пространстве. Времена Васильева, Райхельгауза отошли. И режиссеры, ищущие новое пространство для реализации, находят его в Киеве. Ныне три сцены работают в Киево-Могилянке. Реагируют на все. Играют не только на украинском. В Центре Леся Курбаса Марк Нестантинер очень интересно поставил (на русском языке) «Записки сумасшедшего». Хотя, в основном, конечно, ставится украинская культура, и подобные театральные работы противостоят засилью верок сердючек, подающих образ Украины через сало и борщ.

— А что скажете о театрах со статусом «национальных» и «академических»?

— Их портят дотации от государства. Артисты получают большие, чем коллеги без «статуса», зарплаты, но это все равно небольшие деньги, которых всегда мало, и актеры идут в рекламу. Так, популярный актер Богдан Бенюк рекламирует какое-то мыло и не стыдится этого. А вот Амворосий Бучма пошел бы? — спрашиваю, хотя ответ сам знаю... Конечно, есть коллективы очень высокие по мастерству, интересно работающие.

— Есть у вас наиболее близкие вам театры?

— Нет такой влюбленности. Я очень раздражен театральной «проституцией». Духовной. Когда, задрав штаны, руководители коллективов, бегут за каждым, кто подбросит им денежки. Мне нравятся несколько спектаклей в Национальном Театре им. И.Франко, там уровень мастерства хороший. Нравятся отдельные спектакли в Русской драме, хотя чувствуется у М. Резниковича некая усталость. Хороший Театр драмы и комедии на Левом берегу Днепра у Эдуарда Митницкого, который дает сцену молодым режиссерам. Хороший лабораторный вариант. Очень симпатичен Театра на Подоле Виталия Малахова, с которым я работал в Молодежном театре...

БОЛЬШЕ СОРОКА ЛЕТ ВМЕСТЕ

— Национальным центром театрального искусства им. Леся Курбаса руководит известный искусствовед Нелли Корниенко, ваша жена. Вы с самой молодости вместе? Вас свела любовь к театру?

— Свел случай. Нелли тогда к театру никакого отношения не имела. Она закончила исторический факультет Киевского университета им. Т. Шевченко, работала в Горкоме комсомола инструктором. Ей-то и поручили исключить меня из комсомола за «националистическую» деятельность. А вместо этого она вышла за меня замуж. Она меня покорила не только красотой, но и характером — сильным и бескомпромиссным. Нелли притворяться не умела и не умеет. Я могу смолчать, из дипломатических соображений, а она — нет. Что думает, то и говорит. Кстати, ее исключили из Московского института, где она изучала историю искусств, «за троцкизм»: защищала Ефремова за его спектакль по пьесе Шатрова «Так победим». Причем Олег Ефремов говорил: «Не надо меня защищать, у меня все нормально, живу в доме на Набережной, без куска хлеба не останусь»... Интересная была история. В «Дневниках» у меня об этом есть инциденте... Мы с Нелли и в Киеве, и в Москве «нахлебались» разного. Кандидатскую диссертацию она защитила по творчеству Леся Курбаса, когда он еще в бывшем СССР под запретом был, а потом доктором искусствоведения стала, а ныне академик Академии наук Украины. Мы больше сорока лет вместе.

— А чем ваша дочь Оксана занимается?

— Она театровед, работает в Национальном университете театра, кино и телевидения им. Карпенко-Карого. Выпустила книгу прозы «Повесть о феечке». Недавно ее пьесу «Авва и Смерть» перевели на итальянский язык и она в трех театрах идет. Оксана идет своим путем...

Леся Степановича можно слушать и слушать. И все равно не узнаешь обо всем, что написано в «Дневниках», страницы которых пестрят событиями, именами. Среди тех, с кем он общался, — Владимир Высоцкий, Евгений Евтушенко, Алесь Адамович, Вячеслав Черновол, Николай Лукаш, Григорий Кочул, которых Танюк называет «людьми высокого класса». Его «Дневники» — это часть не только его личной истории, но и нашей жизни и страны...