«Город – это время, превращенное в материал»

Мы были знакомы лично. Вели увлекательные разговоры — о Киеве, о Булгакове, опубликованные в свое время в «Дне». Я мог бы написать много слов от себя. Но лучшими и более уместными сейчас мне кажутся слова самого Мирона Семеновича.

Светлая память

— Мое детство прошло на Лютеранской — она тогда называлась Энгельса. Лютеранская, вы знаете, — крутая улица. У нас был двор такой... Вот сейчас в парках стоят топологические игрушки для детей — на минимуме пространства максимум переходов с какими-то рукавами, неожиданными поворотами, углублениями, повышениями... Наш двор был такой игрушкой. Часть его была пятиэтажной, а вторая часть — семиэтажной. Из нашего двора на второй этаж соседнего дома вели мостики. Вокруг дома была галерея, за домом — трехэтажные дровяники по укосу, который шел к дому врача. Просто словно корабль с трапами, пришвартованный к холму... Этот двор был будто умышленно создан для детских игр.

— Город накапливает историю. Создает, накапливает и хранит. Это как консервы, которые хранят время. Существует распространенное представление об архитектуре как застывшей музыке. При всем уважении к Гете, автору этой романтической метафоры, я не считаю ее верной. В действительности город — это не застывшая музыка, а материализованное время. Время, превращенное в материал. Это и является культурным значением города. И город, который двигается в своем развитии вперед, — потому что, кроме сохранения, есть еще и развитие, — на своих начальных памятниках держится, словно корабль на якорях. Если их отрубают, корабль превращается в летучего голландца, который блуждает морями-океанами вне времени, вне человеческих смыслов.

***

— Есть несколько дорогих для меня мест. Прежде всего, район, где минуло детство, — между Лютеранской и нынешней улицей Городецкого, особенно площадь около театра имени Франко. Она находится в самом центре города и в то же время дает рекреационный эффект, ощущение пропорциональности человека с застройкой и ландшафтом. Ее неширокость, уютность, связаны с памятью детства, — очень дороги. Для меня это языков курортная зона. Я часто туда ходжу, когда нуждаюсь в разрядке, когда нужно от одной тяжелой работы перейти к другой тяжелой работе. Для меня в этом месте есть что-то исповедальное — вот как человек идет на исповедь от грехов очиститься, так и я туда ходжу. Очень люблю, условно говоря, Булгаковский маршрут — Владимирскую от Университета к Андреевскому спуску и дальше на Подол. Я воспринимаю эту улицу не столько как место действия, где туда-сюда бегает герой знаменитого романа, сколько как таковой себе исторический проспект, на котором особенно хорошо прослеживается время.

***

— Давайте будем двигаться снизу вверх, начиная с Гончаров-Кожемяк, где на моей памяти были еще сооружения из камыша, обмазанного глиной. Потом застройка конца ХIХ века — домики Андреевского спуска, потом здание нынешнего главного телеграфа, такое ренессансное, потом жилые дома начала ХХ века, потом древняя София и присутственные места в стиле полицейского классицизма конца ХIХ века, и так к классицистического Университета. То есть на этом маршруте представлены все исторические эпохи — чуть ли не от мазанок до современных сооружений. Накопление Киевом исторического времени очень хорошо здесь видно; эклектика страшная, однако познавательная и характерно городская. Поэтому когда я вожу своих гостей, условно говоря, по маршруту Булгаковского романа, то вижу не только это, но еще и работу города, который накапливает время, запечатленное в сооружениях. Там представлено почти десять веков истории с выходами в еще более глубокую древность. Поэтому для меня это своеобразный исторический проспект, о котором мечтал Гоголь: можно провести человека улицей и показать ему все эпохи, все стили. Двигаешься сквозь пространство, как будто сквозь время. Мне душевно это очень необходимо.

***

— По-видимому, сначала София не была оштукатурена. И в настоящее время в этой штукатурке оставлены так называемые ревизии -, чтобы можно было посмотреть на камень, из которого Софию построено. И там видно древний, тонкий, сантиметра четыре толщиной и очень произвольной длины кирпич — плинфу. Однако в ширину она точь-в-точь такая же, как современные кирпичи. Более того. Если взять кирпичи из московского Кремля, из индийских пагод, из других сооружений древнего мира — они могут быть из глины, из самана, из камня, отличаться толщиной и длиной, но ширина будет во всех одинакова. Сегодня есть понятие мирового стандарта. Скажем, лампочка, выкрученная из патрона в Нью-Йорке, спокойно входит в патрон в Киеве. Но в то время, когда строилась София, об этом не было даже представления. Однако исторический стандарт кирпича существует. Если из сооружений разных эпох вынуть определенное количество кирпичей, то можно выстроить стену, однородную по толщине. Возникает вопрос: как люди догадались так сделать?

— И как же?

— Человеческая рука! Охват человеческой ладони везде одинаков — то ли в Древнем Египте, то ли у индейцев в Америке, то ли у индусов, то ли у японцев. Необходимость этого охвата создала мировой стандарт. Вы понимаете, как это замечательно? Культурное творческое усилие человечества буквально было засвидетельствовано охватом человеческой руки, который отразился в строительном бруске. А уже что мы строим этим бруском — это наше национальное, локальное усилие. Получается, что понятие единства человечества было определено человеческой рукой задолго до того, как люди додумались до этого головой. По-моему, это замечательная метафора соотношения общечеловеческого и национального. Но это и метафора Киева.

***

— Я хотя и  не родился в городе, но попал сюда двухлетним, поэтому к осознанию мира, жизни и самого себя проснулся уже здесь и иным себя просто не представляю. Случайность биографии обернулась судьбой. У психологов есть такой термин — «импринтинг» — буквально «впечатывание» — это когда живое существо впервые открывает глаза, и то, что оно видит, становится первой и потрясающей картиной мира на все время существования. Я впервые открыл глаза на мир в Киеве, и Киев стал для меня, если говорить очень возвышенными словами, отчизной в материально ощутимом смысле слова. Вся жизнь прошло здесь. Беды города были моими личными бедами. Здесь мои дети родились, здесь мои родители похоронены, и я хотел бы, чтобы и для меня нашлось место в этой земле — возможно, оно будет не пустым для моих детей.