Булгаков – Киев

Текст этот Юрий Покальчук переслал мне в 2005 году; у нас тогда возникла идея сделать вместе передачу о неизвестном Булгакове на Радио «Свобода». Но пока мы обдумывали структуру передачи, мою программу, как и многие другие, закрыли, потому что началась экономия средств, считалось, что Ющенко и Помаранчевая революция навсегда утвердили в Украине демократию, потому идея осталась нереализованной. А затем, в 2008 году, Покальчук умер...

Сам этот текст — основа выступления Покальчука на каком-то из Булгаковских чтений. Выступление было встречено неоднозначно (учитывая специфическую публику, которая собирается на этих чтениях), но «красная гвардия» оказалась в меньшинстве, не первый ли раз «белая гвардия» отдала должное украинской культуре — и фактом стало поздравление Покальчука одной из трех традиционных шапочек Мастера, наивысших наград этих чтений.

Между тем вопросы, затронутые Покальчуком, так же, как и предложенные им ответы на них, опять актуализировались. Свидетельство того — статья Богдана Мотузенко «Булгаков и Украина» в «Дне» №13—14, 2018. Статья интересная, однако категорически не могу согласиться с ее положением, что творчество Булгакова принадлежит украинской культуре. В таком случае Редьярд Киплинг — это индийский писатель... И не только он, но и ряд других, рожденных в Индии британских мастеров, для которых эта страна, по их собственному признанию и тематике произведений, была милее «туманного Альбиона». Ну, а Альбер Камю и Робер Мерль тогда — представители алжирской культуры... Что ж, такая ситуация не является исключительной. Во всех колониальных империях рожденные на колонизированных землях и чувствительные к местной культуре мастера из числа представителей господствующих наций являли собой своеобразные по тематике и стилистике группы, которые выделялись на фоне культуры метрополии. Однако кажется, Михаил Булгаков при определенных обстоятельствах — если бы утвердилась независимая Украина, а в России удержались большевики, и туда ему не было бы хода, — мог бы стать и украинским писателем. Пела ведь одна из сестер Булгакова, к сожалению, не знаю, кто именно (мне это известно из двух независимых друг от друга источников) в хоре киевской «Просвіти».

В конце замечу: перед нами фактически черновик. Набросок статьи, который так и не стал выверенной автором статьей, в силу разных обстоятельств. Но при всех обстоятельствах, как по мне, ракурс виденья и осмысления творчества Булгакова Покальчуком заслуживает внимания и уважения. И еще одно: приведенные в тексте цитаты показывают, как бы звучал Булгаков на украинском языке, если бы его переводил такой мастер, как Юрко Покальчук.

Сергей ГРАБОВСКИЙ

ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

— Как многоярусные соты, дымил и шумел, жил  Город. Прекрасный и в морозную, и в туманную погоду на холмах над Днепром. Целыми днями столбами вздымался из  многочисленных труб дым к небу. Улицы пылали дымкой, и скрипел от мороза снег. Сады стояли безмолвные и спокойные, заостренные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как  ни одном городе мира. Они разбросаны были везде огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и выступами поднимаясь, расширяясь, временами пестрели миллионами солнечных пятен, временами в сумерках нежных царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не перегораживали дорогу прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгой, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющимся по берегу большой реки, и темная, скованная лента вела  туда, в дымку, куда даже с городских высот не  достигает человеческий глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, Херсонес, дальнее море.

Из первого своего прочтения «Белой гвардии» я увлекался блестящей булгаковской образностью, тонкой стилистикой, глубокой влюбленностью в Киев и в то же время мне просто очень больно было от внезапного стилистически абсолютно чужого тонкого полотна романа, фанфаронного, буффонадного и фельетонного антипетлюровства, которое никоим образом не вписывалось в ткань  романа, и такой карикатурно-абсурдный эпизод об антисемитизме петлюровцев, который звучал особенно грустно, если учитывать, что в правительстве Петлюры были министры евреи, а один из их Арнольд Марголин был министром иностранных дел и выжил лишь потому, что попал послом УНР в Британию, в то время как УНР уничтожила российская армия Муравьева-Троцкого.

Петлюру убил агент ЧЕКА Шварцбард (в настоящий момент это уже доказано документами), и из этого большевистской агентурой был создан миф о мести евреев Петлюре за погромы.

Миф нужно было оправдывать.

Булгаков с женой собрались за границу. Все было готово. Они пришли за уже готовыми паспортами, не скрывая своей радости. Им сказали прийти завтра, а затем отказали  вообще.

Булгаков стал заложником Сталина.

— Стой! — Шервинский— встал.  —  Погоди.  Я  должен  сказать  в  защиту гетмана. Правда, ошибки были допущены, но план у гетмана  был правильный. Он дипломат. Край украинский...

Так  выглядит  цитата из издания «Белой гвардии» в России вплоть до 2002 судьбы.

А вот в издании 2002 года —  продолжение этой фразы

...Край украинский, здесь есть элементы, которые хотят разговаривать на этом языке своем, ну и пусть!

— Но в Городе таких где-то пять процентов, а остальные девяносто пять — русские!

— Верно. Но  они сыграли бы роль вечного бродила, как говорит князь. Вот и нужно  было их успокоить».

Дальше я пошел по тексту и оказалось, что   булгаковский текст «Белой гвардии» был купюрован, цензурирован, и из него было  уже после смерти автора  во всех изданиях выброшено  много самых позитивных отзывов об Украине, украинском языке и украинской независимой  идее.

Хотя немало и осталось. Из песни всех слов не выбросишь.

Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, спрятанных в ригах и амбарах и не сданных, несмотря на скоростные военно-полевые немецкие суды, порки шомполами и стрельбу шрапнелью, миллионы патронов в той же земле и трехдюймовые орудия в каждом пятом селе, пулеметы в каждом втором, во всяком городке составы снарядов, цейхгауз с шинелями и папахами. И в этих же городках народные учителя, фельдшеры, однодворцы, украинские семинаристы, которые случайно стали прапорщиками, здоровенные сыновья пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, желанную, без господ, без офицеров-москалей, — и тысячи бывших пленных украинцев, которые вернулись из Галичины.

Вот так писал Михаил  Булгаков об украинских делах! Очень даже хорошо и порядочно!

Это в дополнение к десяткам тысяч мужиков?.. О-го-го! Вот это было. А узник... гитара... Слухи грозные, ужасны... Наступают на нас... Дзинь... трень... эх, эх, Николка. Турок, земгусар, Симон. Но не было его. Не было. Да, бессмыслица, легенда, мираж.

И вот, выброшенное продолжение  этих предложений — грозное и исторически точное!

Просто слово, в котором слились и затупленная ярость, и желание мужицкой мести, и надежды тех верных сыновей своей подсолнечной, горячей Украины, которые ненавидели Москву, какая  бы она ни была — большевистская,  царская или  еще какая-то.

Нужно было выбирать. Либо идти вслед за Мандельштамом и Замятиным в сталинские лагеря и погибнуть там, либо быть расстрелянным в тридцать третьем или  тридцать седьмом.

Или же нужно было нагнуться и служить большевикам.

Горький нагибался и достаточно низко, но его все равно отравили.

Цветаева от отчаяния повесилась в  изгнании, Ахматова и Пастернак занимались переводами и сидели тихо до поры до времени.

А огромный Союз писателей во главе с Алексеем Толстым радостно и коленопреклоненно писал панегирики  большевистской власти и товарищу Сталину.

В Украине было еще хуже. Когда в Москве стригут ногти, в Киеве рубят пальцы — такая тогда родилась поговорка...

Кулиш и Курбас, Йогансен и Cеменко, Хвылевой и Подмогильный — погибли.

А те, кто не хотел умирать, написали, согнувшись:

Один —

Из при горах и из-за высоких

сизокрил орел летит.

Не сломать крылья широкие

Того течения не спинить

Второй —

«Людина стоїть в зореноснім Кремлі,

людина у сірій військовій шинелі.

цей погляд знайомий у кожній оселі,

у кожній хатині на нашій землі».

А третий просто   и тупо  написал  —

«Партія веде».

Это были исключительно талантливые, одни из лучших  украинских поэтов, может и счастье, что они не погибли, а помогли потом встать на ноги шестидесятникам, а те остальным.

Но мой отец сидел в одной тюрьме, на Лукьяновке, с тем, кто написал — «із-за гір та з-за високих».

Того выпустили, а мой папа, аспирант Николая Зерова, отсидел там три года, тоже повезло, что выпустили за недоказанностью вины, потому что рано посадили, но жизнь была потеряна.

Так вот Булгаков.

Если бы не дописал к «Белой гвардии» те антипетлюровские карикатурные пассажи, закончил бы, как  Мандельштам.

Но   Мандельштам  написал гениально и просто гуманно

«Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей...» и потом — с высылкой в Воронеж — Воронеж — вор. Воронеж. Ворон. Нож.

А затем был уже советский концлагерь.

И  он  погиб.

У Булгакова, невзирая ни на что,    позитивные слова о Петлюре раз за разом просачивались в оригинальном тексте «Белой гвардии», по-сталински поправленной в атиукраинском духе

— Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень, очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...

А дальше — выброшенное советской цензурой продолжение.

В сущности, у Петлюры есть здоровые корни, на его стороне мужицкая масса, а это,  знаешь ли...

Такие купюры везде по тексту.

Печальный, затравленный одинокий Булгаков, больной величайший писатель все же хотел выжить. И сдавался. И во всех его произведениях доминирует печаль и тоска, и обида на жизнь, невзирая на  юмор и сарказм. И всегда тонкое безукоризненное ощущение слова.

Знаете ли, профессор, — заговорила девушка, тяжело вздохнув, — если бы вы не были европейским светилом, и  за  вас    не заступались  бы  самым возмутительным  образом  (блондин  дернул  ее  за  край  куртки,  но   она отмахнулась) некоторые персоны, относительно  которых, я уверена, мы еще все выясним, вас следовало  бы арестовать.

— А за что? — с интересом спросил Филипп Филиппович.

— Вы ненавистник пролетариата! — гордо сказала женщина.

—  Да,  я    не люблю  пролетариат,  —  печально  согласился   Филипп Филиппович и нажал кнопку.

И такого в «Собачьем сердце» немало.

Но за тем следовала уже откровенно пробольшевицкая,  грустная почти  карикатура на  «Белую гвардию» пьеса «Дни Турбиных», театрально, как это не прискорбно отмечать, очень искусно выполненная. Но там  очень немного   знаков  той выразительной любви к Украине, к Киеву, которые есть в повести, там есть лишь «белая гвардия», которая  в пьесе теперь изо всех сил хочет стать «красной»

Бывало и такое. Хоть и редко. Некоторые  так называемые «военспецы» из прежних белых офицеров в Красной армии  продержались определенное время. Но потом их всех убрали.

Но «Дни Турбиных» Сталину понравилась, и он ходил   смотреть  эту пьесу  многократно.

Правдивое отношение к России у Булгакова прорывается в «Белой гвардии» в таких словах:

— Голым профилем на ежа не сядешь?.. Святая Русь — страна деревянная, убогая и... опасная, а русскому человеку честь — только лишний груз.

Булгакова не зацепили и он  десять лет писал свой  большой роман «Мастер и Маргарита» и  уже не мог — точно как герой Оруэлла из «1984» на последней минуте жизни после всех истязаний всматривается в портрет Большого Брата — и чувствует, что любит его. И это победа тех, кто  истязал героя романа, пытаясь покорить его, а вот теперь и его можно убить.

Прокуратор Иудеи собственноручно убивает  Иуду.

Потому что справедливый.

Как Сталин, который уничтожил Ежова и других, кто убивал по его же указаниям до этого.

Но все же пробивается в «Белой  гвардии», невзирая на  всю  белогвардейскую   тоску и ностальгию  по  царской России, вдруг живое и поэтически возвышенное описание украинского войска.

Не печалься, ребята, — одобрительно сказал Козырь.  И  завился винтом соловей по заснеженным украинским полям.

Прошли Белую  Рощу,  открылась  завеса  тумана,  и  по  всем  дорогам зачернело, зашевелилось, захрустело. Около Гая на скрещивании дорог  пропустили вперед себя тысячи полторы людей в рядах пехоты. Были эти люди  одеты в передних шеренгах в синие одинаковые жупаны из добротного  немецкого  сукна, были с более тонкими чертами лица, более подвижными, умело несли винтовки — галичане.

А в задних рядах шли вояки, одетые в длинные до пят жупаны, похожие на  больничные халаты, подпоясанные  желтыми сыромятными ремнями. И на головах у всех болтались немецкие  расхристанные  шлемы поверх папах. Кованые  ботинки приминали снег.

От этого начали чернеть белые пути к Городу.

— Слава! — кричала проходя   мимо  пехота желто-голубому флагу.

— Слава! — отзывалась Роща перелесками.

Трудно поверить, что эти строки могли быть написаны человеком абсолютно враждебным к украинской идее.

Так как    величайший, таки    большой писатель был Михаил  Булгаков — вот если бы ему удалось в свое время   выехать, какой  в действительности  была бы в Париже, например,  «Белая гвардия» да и «Мастер»    был бы не только другим, но и еще более  высоким произведением.

А кроме всего этого,  Булгаков безумно любил Киев.

Потому что именно Киев для Булгакова  — это и есть  настоящий «Єршалим»! Вечный город — это Киев. И  на Лысой горе шабаш, куда прилетает Маргарита — это киевская Лысая гора, а не какая-то другая. Другой нет.

Москва это лишь номинальное название. Просто улицы! А любовь  Булгакова — это вечный город. Киев.

Глубоко в темноте угольная тьма залегла на террасах лучшего места в мире — Владимирской горки. Кирпичные дорожки и аллеи были скрыты под бесконечным пышным пластом нетронутого снега. Одно  всего освещенное место:  стоит  на  страшном  тяжелом  постаменте  уже  сто  лет чугунный черный Владимир и держит  в  руке,  стоймя,  крест трехсажня. Каждый вечер, только окутают сумерки обвалы,  скаты  и  террасы,  зажигается крест и горит всю ночь.  Но  здесь  освещает  немного,   падает,   зацепив зелено черный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы балюстраду и кусок гратов, которые украшают среднюю террасу Деревья во тьме, странные, как люстры  в дымке, стоят в шапках снега, и заносы кругом по само горло.   Совсем  другое дело в  Городе.

Но было и другое.

— Господи, прости меня и помилуй за  то,  что  я  написал  эти  гнусные слова.! О. господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином.

Эти слова одного из героев «Белой гвардии», в проблемах и душевных муках которого угадываются определенные личные проблемы автора, Булгаков как бы относит и к самому себе.

До того, как в 1923 написал один вариант «Белой гвардии», но не выпущенный за границу, и поскольку  Петлюра  в эмиграции был символом независимой украинской идеи и идеологической угрозой для большевизации Украины, Булгакова заставили  переделать произведение и прибавить к нему всю антипетлюровщину и антиукраинскость. Автор знал, что в известной степени исказил свое  замечательное произведение фельетоном. И каялся, всю жизнь влюбленный в Киев и Украину.

О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором погасло электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков демонов ребят, на постное масло, которое протухло, на матерное ругательство женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже на смерть.

«Белая гвардия» — это «Вишневый сад», это окончание одного и наступление другого, а в начале  двадцатого века  наступление тупой безграмотной агрессивной босоты, как писал Ортега и Гассет, или «Прийдешнього хама», как писал Мережковский, или же Шариковых и Швондеров, как показал сам Булгаков  через два года после «Белой гвардии» в «Собачьем сердце». Это конец одной эпохи и начало другой — и здесь всем много беды.

«Утомленные солнцем» коммунисты тоже пережили что-то похожее,  но  еще и до сих пор не хотят признаться» в конечной абсурдности своей идеи, хоть это уже видит  весь мир.

Белая гвардия — Красная Гвардия — белые и красные — и совсем не разные...

Плохо что-то с «гвардиями» было всегда — на нашей  НЕ СВОЕЙ земле.

Фадеев также написал  сначала свой роман «Молодая гвардия» сразу   после войны в одном варианте, а затем под давлением соответствующих органов  и товарища Сталина, переписал иначе. Как было нужно линии партии. И тяжело расплачивался  за собственную ложь всю жизнь.

Последняя ночь расцвела. Во второй  половине  ее  вся  тяжелая  синева, завеса бога, мир, который одевается,  покрылась  звездами.  Похоже  было,  что  на внеизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную.

В алтаре зажигали огоньки, и они проступали  на  завесе  целыми  крестами, кустами и квадратами. Над Днепром из  грешной  и  окровавленной  и  снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира.  Издалека казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и  от этого крест превратился в грозный острый меч.

Но он не страшен. Все пройдет. Страдание, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды  останутся,  когда   тени  наших  тел  и  дел  не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал.  Но почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?

Юрий  ПОКАЛЬЧУК