Кость МОСКАЛЕЦ: «Жизнь непредсказуема. Тем она и прекрасна, тем и ужасна...»

Кость Москалец, как это ни парадоксально, является одновременно и культовым, и «тихим» писателем. С одной стороны, песню «Вона» на его стихи пол-Украины знает наизусть, его последняя прозаическая книга «Досвід коронації» оказалась среди победителей «Книги года», а сам Москалец, как уже сообщал «День», стал лауреатом премии «Глодоський скарб». С другой — его не встретишь на большинстве литературных фестивалей, тусовок, он редко комментирует текущую жизнь, больше сосредоточиваясь на творчестве и наблюдении за природой, в чем можно убедиться на его блогах и других страницах в интернете. А живет он в селе, в доме, который называет Кельей. Тем интереснее нам было пообщаться на более широкий круг тем с одним из самых ярких творцов современной украинской культуры.

— Может, это и не самое веселое начало разговора, но немало людей хочет узнать об отношении писателей к нынешней общественно-политической ситуации в стране. Какое ваше мнение о новой власти? Как избежать угрозы русификации и сворачивания демократических свобод? И реальна ли такая угроза?

— В этой жизни все реально, в том числе и угрозы, и возможности их преодоления. Хотя, признаюсь честно, я уже давно не слежу за колебаниями общественно-политических конъюнктур. Лучше обращать внимание на собственные вдохновения и озарения, заниматься своими делами, а не следовать за тем, что пытаются навязать политики и их Средства Массового Внушения. Тогда, может, случиться, что ты напишешь песню, которую будут петь те же русифицированные киевские или харьковские подростки. И будут петь ее по-украински. Именно это будет надлежащим ответом очередной власти. Это то, что входит в мои возможности: написать песню, написать книгу.

— Ваша новая книжка «Досвід коронації» стала победителем одной из номинаций «Книги года», вы стали лауреатом «Глодоського скарбу». Насколько важно для вас признание со стороны читателей, коллег, экспертов?

— Ну, я все равно писал бы свои книги, даже не имея возможности немедленной их публикации, уже не говоря о мгновенной и адекватной рецепции умных, эрудированных и, я бы сказал, талантливых читателей. Писал бы, потому что для того, чтобы осмыслить те или иные дела, их в первую очередь нужно выразить. Я же отдаю преимущество самостоятельному осмыслению, а не готовым ответам, которых всегда достаточно. С самого начала своего творческого пути я привык к широкой популярности в узком, зато отборном кругу, и никогда не нуждался в большем. Ясно, что теперь мне приятно, когда написанное получает отзыв у более широкой публики. Но это признание не является — да и не может являться — определяющей мотивацией для творчества. Ведь любишь что-то или кого-то не потому, что тебя похвалят за эту любовь.

— А как чувствуете себя, осознавая, какими популярными становятся песни, написанные вами, когда люди поют их на улице, временами даже не зная, кто их автор?

— Знаете, это вызывает легкую эйфорию. Вот как стакан вина. Я никогда не забуду те случаи, когда приходилось слышать свои песни на улице, когда люди, поющие их, не подозревали, что я, автор, здесь и слушаю их. На Сихове во Львове, либо в «трубе» на майдане Независимости в Киеве, либо в Стрые, либо в Бахмаче. Но самым дорогим среди всех этих воспоминаний остается одно: я проснулся среди ночи в своей Келье, батуринские ребята возвращались из нашего матиевского клуба, где как раз закончились танцы, и вот эти ребята шли по трассе в Батурин и пели песню «Вона». Это был просто неистовый опыт для сердца.

— Что для вас важнее — поэзия или проза? И чем отличается процесс письма и вдохновения?

— Дело в том, что я работаю периодами. Это как внутренние, только мои, времена года. Время поэзии, время музыки, время философии. В ту пору, когда хорошо пишутся стихи, только они и являются самыми существенными в жизни, все другие в мире дискурсы почтительно замолкают. Потом наступает период прозы или литературной критики — и стихи тогда мне неприятны, я их не читаю, не пишу и вообще видеть не хочу. Это принципиально отличные процессы, основополагающе иные вдохновения. Проза нуждается в длительных продолжениях, выносливости на письме, ежедневном регулярном труде и, не в последнюю очередь, материальной обеспеченности. Зато у поэтического вдохновения совсем другой темп, оно напоминает легкое скерцо, быстрый летний ливень. Стихотворение «Ти втретє цього літа зацвітеш», на которое Тарас Чубай написал замечательную музыку, я сочинил за четверть часа. А вот над небольшой повестью «Зірка на ім’я Марія» пришлось работать два месяца.

— В самых разнообразных ваших текстах чувствуется лейтмотивом поиска равновесия, например, поиск душевного покоя между любовью и одиночеством. Нашли ли вы лично для себя способ достижения и поддержания равновесия?

— Понимаете, наша жизнь происходит как беспрестанное становление, от рождения — к зрелости, от зрелости — к старости, потому что-то удержать в ней принципиально невозможно. Только что ты достиг определенного статуса, хотел бы поразмыслить над ним, побыть в нем — а уже начинается следующая часть этой сонаты с жизнью, и ты можешь только оглядываться на только что ушедшее или высматривать грядущее. Каждый день всходит новое солнце, каждый день происходит громадная, хотя и малозаметная переконфигурация существующего положения вещей, в частности, и того сущего, коим являешься ты сам. Достичь равновесия не так уж и трудно, трудно добиваться его одним и тем же образом. Сегодня я два часа играл на гитаре — и мир, точнее, мое мировосприятие, стало гармоничным. В мироздании все согласуется, все складно и совершенно. Но на следующий день на первый взгляд тот же музыкально гармонизированный мир разлетается в щепки: у тебя все валится из рук, кто-то звонит, кто-то шлет важное электронное письмо, кто-то умирает, и это не просто «кто-то», умирающий ежедневно миллионами, а твой старинный друг, один-единственный такой в этом временном мире. Тебе уже не до гитары. Конечно, с годами приобретаешь определенный опыт и даже ловкость в обращении с такими громоподобными вещами. Идешь медитировать в лес. Или садишься молиться за упокой души. Но гарантированного, всегда имеющегося под рукой и пригодного к употреблению на все случаи жизни способа поддержания равновесия — другими словами, собственной подлинности — не существуют. Жизнь непредсказуема. Тем она и прекрасна, тем и ужасна.

— Что в настоящий момент пишете? Есть ли планы издания новых книжек?

— Сейчас я преимущественно занимаюсь рецензированием текущих книжных новинок — злосчастного «Оригинала Лауры» Набокова, прекрасной эссеистики Збигнева Герберта... Несколько лет назад я увлекся философией Мартина Хайдеггера. А он, как-никак, оставил достаточно объемное наследство (полное собрание произведений включает в себя 102 тома). В свою очередь Хайдеггер вывел меня на Ницше, которого я всегда недооценивал. Эти два философа забирают теперь практически все мое время (достаточно сказать, что они заставили меня учить немецкий язык, а этого даже Rammstein не мог сделать, несмотря на то что я очень уважаю эту группу). Я еще не знаю, что из этих всех увлечений получится — и получится ли вообще, то есть, завершится ли период Хайдеггера какой-либо книгой. Их о нем и так уже тонны написали, и еще будут писать. Теперь мне достаточно и самого увлечения, а там будет видно. Ну, а когда все-таки выпадает свободная минутка, то отдаю ее гитаре, вот колядку «Вифлеєм» написал, людям нравится.

— Что для вас первичнее в литературном произведении — образ, символ или сюжет?

— Язык первичен. Все зависит от языка произведения. Лучший сюжет можно испортить плохим языком и неряшливой стилистикой. Плохим языком не создашь ни красноречивый символ, ни убедительный образ. Все это будет прихрамывать, взбираться на котурны, спотыкаться о совпадения согласных.

— Насколько важна в ваших произведениях интеллектуальная составляющая — размышления, концепции?

— Эта составляющая, особенно в прозе, всегда много для меня значила как в собственных произведениях, так и в чужих. Я воспитан на «Игре в бисер» Германа Гессе, люблю эту игру и пытаюсь быть хорошим игроком. Другой вопрос заключается в том, стоит ли пытаться втиснуть игру в бисер в сугубо художественное произведение. Поэтому с годами я все больше склоняюсь к эссеистике.

— А религиозные мотивы? Ведь и в поэзии, и в прозе Костя Москальца можно отыскать немало как христианских, так и, скажем, восточных символов.

— Там действительно хватает этих мотивов. Это связано с личным, очень интимным религиозным опытом. Я достаточно поздно крестился — в 15 лет, это был полностью сознательный выбор — после того, как учителя поймали мою одноклассницу возле церкви, куда она осмелилась прийти с матерью, чтобы посвятить пасхи. Ее тогда исключили из рядов комсомола, перед этим при всем народе опозорив перед целой школой. В ответ я отказался вступать в комсомол, зато принял крещение, понятное дело, тайное, дома у старого священника. Мне очень близки слова профессионального атеиста Хайдеггера, которыми названо одно из немногочисленных интервью этого философа, опубликованное согласно его завещанию в журнале «Шпигель» только спустя десять лет после смерти: «Только Бог еще сможет нас спасти...» Тот старый священник, любезно свершив надо мной акт крещения, был очень похож на этого хайдеггеровского Бога. Вместе с тем, у меня, да и не только у меня, не может не вызывать отвращения проституирование христианства, в последнее время происходящее в Украине. Еще немного и портреты президента в кабинетах председателей облгосадминистраций начнут мироточить, а количество канонизированных превысит количество граждан Украины. Использование религии с целью идеологической индоктринации — один из самых мерзких грехов. Об этом не написано в катехизисе, но можете поверить мне на слово.

— Поете ли вы сейчас, и планируются ли выступления, концерты?

— Нет, в последний раз я пел со сцены в 1996 году, разогревал публику перед выступлениями «Плача Иеремии». Это, фактически, было маленькое концертное турне по галицким городкам — Червоноград, Стрый, Яремча, Надворная. С тех пор я пою только для себя и для самых близких друзей. Но у меня есть два полномочных представителя — Виктор Морозов и Тарас Чубай. Они делают все от них зависимое, чтобы мои песни были известны более широкому кругу. И я им обоим безгранично благодарен за это. Поют они, кстати, значительно лучше меня.

— Часто люди, знающие о вас лишь по текстам и песен, очень удивляются, услышав, что вы живете в селе. Почему вы избрали именно такое место для обитания?

— А я всегда удивляюсь, услышав о таких людях. Что здесь такого необычного? Значительно лучшие меня писатели жили в селе — тот же Гессе, Фолкнер или Лев Толстой, скажем. К тому же, в намного худших условиях. Представляете, в Ясной Поляне не было даже покрытия какого-либо из мобильных операторов, какой ужас! И это ни у кого не вызывало удивления, вот что характерно. Тарас Чубай вот тоже живет в селе, причем делает это значительно более последовательно, чем я, потому что я на зиму перебираюсь в город, а он весь год там. В моей Келье есть газ, электричество, мобильная связь, интернет, трасса в сто раз лучше киевских траншей, почему-то называющихся улицами. Очевидно, у людей, которых вы упоминаете, устаревшие представления о селе...