И творческое, и человеческое

2019-й был годом «богатым» на культурные потери. Среди них и смерть Владимира Панченко, литературоведа, историка литературы, неутомимого путешественника по ландшафтам, связанными с судьбами писателей. Впрочем, в соответствии с жизненным парадоксом, печаль потери всегда оказывается еще и поводом вспомнить сделанное человеком, который отошел. В частности, поводом рассказать об одной из последних книжек Владимира Панченко — «Повість про Миколу Зерова».

СТАНОВЛЕНИЕ ПОЭТА И ЕГО ЯЗЫКА

В этом объемном издании, которое появилось в издательстве «Дух і Літера» (серия «Фигуры культуры»), он предпринял важный шаг в деле «сведения вместе», «усвоении» украинской литературной истории судьбоносных десятых, двадцатых и тридцатых годов двадцатого века. В четкой созвучности с названием книжки, Владимир Панченко в ней осуществил, по-видимому, самую масштабную в настоящее время попытку дать обобщенный портрет яркого поэта, переводчика, критика, историка литературы Мыколы Зерова в интерьере исторических реалий, творческих и профессиональных подробностей, но прежде всего — под знаком сугубо личностного, биографического пути.

Понятное дело, все начинается с анализа информации о детстве будущего «неоклассика», его жизни в Зинькове, учеба на нынешней Сумщине, потом в Киеве, в университете. Наряду с сюжетами личного формирования, симпатий, заинтересованности и впечатлений, поведал Панченко, в частности, и достаточно характерную и важную для украинских литераторов историю «языкового становления».

В случае Зерова отец выступал носителем русского языка и ориентации, а мать (в большей степени даже ее семья) — украинского.  Напоминает  Хвылевого, не так ли? Во всяком случае, Владимир Панченко пришел к выводам, что при общем доминировании русского в домашнем дискурсе Зеровых, юный Николай все-таки в раннем возрасте уже знал украинский и, вообще, отдавал предпочтение украинской идентичности.

Полной украиноязычности препятствовали, очевидно, и отцовы порядки (со временем он, правда, смягчил свое неодобрение украинского, но при этом оставил за собой право на крайне причудливые замечания — скажем, что буква «ї» неудобна для написания, потому что, ставя точки, придется, мол, отрывать перо от бумаги), и, как высказывается автор, «неписаные правила» интеллигентных кругов украинских городов и местечек, которые немного парадоксально требовали от этих кругов регулярно пользоваться русским. По-видимому, именно отсюда — и достаточно большой корпус русскоязычного творчества Зерова, и переписка на этом языке, и, в конечном итоге, русский как язык общения с семьей и друзьями.

ОТ ГИМНАЗИЧЕСКОГО УЧИТЕЛЯ ДО НЕОКЛАССИКА

Подобных деталей в книжке о Зерове немало. Владимир Панченко в своем труде пытался показать максимум фактов и не останавливался перед потребностью попутешествовать ради этого провинциальным бездорожьем Украины, да и не только Украины.

Автор ездил в бывшее Златополе, где Николай Зеров в 1914—1917 годах преподавал в гимназии, чтобы осветить этот не очень известный этап биографии литератора. Распутывая «златопольские следы», исследователь нашел уникальную тетрадь стихотворений автобиографичного характера — ее Зеров подарил дочке своего коллеги. Удалось набросать хотя бы несколько моментов любовного сюжета, что поэт и преподаватель пережил с преподавательницей французского в соседней женской гимназии Валерией Пероговской.

Но, конечно, больше в «Повісті про Миколу Зерова» идет речь о киевских годах. Здесь вниманию читателей — самые разнообразные эпизоды жизни поэта. Например, участие в «ложе» Георгия Нарбута, известной под названием «Девять стрел», в которой умудрились находиться одновременно такие, казалось бы, совсем несовместимые деятели, как Павел Тычина, Михайль Семенко и, собственно, Николай Зеров (именно со среды «ложи», считается, происходит веселая мистификация на имя «Лупа Грабуздов»). Или преподавание в киевской Второй украинской гимназии имени Кирилло-Мефодиевского братства. Редактирование журнала «Книгарь». Учительство в Барышевке, пока Киев находился в упадке после боевых действий 1917—1920 гг. И, конечно же, — история происхождения и славы поэтического круга «неоклассиков», участие в «литературной дискуссии» середины двадцатых годов, каждый раз более сильная травля в советских условиях, которая неминуемо должна была закончиться катастрофой.

ПОДРОБНОСТИ ДВАДЦАТЫХ-ТРИДЦАТЫХ: ПЕРЕВОДЧИК, ИЗГНАННИК, УЗНИК

Владимир Панченко написал о магистральных, более-менее общеизвестных событиях в жизни Зерова (насколько вообще в сегодняшних реалиях можно употреблять слово «общеизвестный» в отношении к чему-нибудь, связанного с литературой), но обратил внимание и на то, о чем идет речь реже или что, возможно, продуцировало меньше дискуссий и скандалов. Так, он весьма обстоятельно рассказывает о переводческом творчестве Николая Зерова, особенно активном в двадцатые и тридцатые годы. По этому случаю подробно цитируется интересный документ времени — переписка Зерова с известным литературоведом Александром Белецким (к которому Зеров относился достаточно сдержанно). Еще Панченко, к примеру, максимально подробно попробовал реконструировать быт Николая Зерова в Москве, где он пытался обустроиться в тридцатых годах после пережитых в Киеве гонений и трагедий.

В Москву Владимир Панченко тоже ездил, осматривал место в предместье, где поэт проживал вплоть до ареста. Кстати, посетил он и Сандармох и Соловки — края, в которых Николай Зеров сидел после московского ареста и киевского «следствия», края, где его расстреляли. «Следствие» в книжке также освещено, хоть оно и весьма типичное: данные арестованного — отбрасывание абсурдных обвинений — слом — признание «вины» — приговор. Не единственная ли «изюмина» — информативные ответы Зерова на вопрос биографического характера и кое-где «профессорский тон».

ЛИЧНОЕ

Как на ранних этапах  биографии Зерова, так и на кульминационных и конечных, Владимир Панченко не забыл о сугубо личных страницах жизни поэта. Читатели достаточно много смогут прочитать о, по-видимому, наиболее переломном событии — смерти сына.

Написано здесь и о расстройстве супружеской жизни с Софией Зеровой (Лебедой). Насколько можно понять из опубликованных теперь исследований, главной проблемой брака стал роман Зеровой с другим легендарным писателем — Виктором Петровым. На эту тему немало писала Вера Агеева, анализируя, в частности, информацию из уже послевоенных писем Петрова. Владимир Панченко в «Повісті про Миколу Зерова», что характерно, подходит с другой стороны, почему-то практически непересекающейся с Агеевой и ее материалами, мало сосредоточиваясь на яркой фигуре Петрова. Зато дает слово подруге, корреспондентке, пассии (по ее утверждениям — сугубо платонической) Зерова Людмиле Куриловой, которая в письмах Юрию Шевелеву изложила свое виденье личной жизни поэта.

Творчество, труд, судьба, обстоятельства — вот компоненты, из которых Владимир Панченко сформировал свое исследование, свой комплексный портрет Николая Зерова. Портрет, который, впрочем, не исчерпывает богатство личности Зерова, а вдохновляет на последующие исследования.