А.номалия

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Мой рейс в Амстердам задерживают в сутки. В самолете из Варшавы в аэропорт Схипхол через несколько рядов передо мной пассажир одет в футболку с изображением треугольника Пенроуза или трибара, то есть невозможной фигуры. Трибар состоит из трех равных балок, соединенных так, как в реальности быть не может. Лица этого человека я не видел.

ПЕРВОЕ,

что я вижу после выхода из метро — велосипедный паркинг.

Два длинных ряда велосипедов под эстакадой, подсвеченные сверху люминесцентными лампами в солнечный день. Над лампами граффити: слово Vita. Между i и t нарисован лист марихуаны. Vita означает жизнь.

Я иду дальше с мыслью, что только что видел герб Амстердама, каким он предстает в сознании туристов и интернет-пользователей.

Через несколько шагов натыкаюсь на седобородого незнакомца, который здоровается со мной из тех глубин, в которых он пребывает — рядом психиатрическая лечебница — что не мешает ему, впрочем, быть вполне дружелюбным. И это тоже Амстердам, и тоже не весь.

Мне надо понять, куда я иду. О чем это путешествие.

Сокращу твое имя до А.

Итак, говорю «А».

СЯКУХАТИ

Следующий день начинается в метро с японской флейты. Меланхолическая, алогичная музыка. Негромкая, но проникает всюду. Накладывается на грохот поездов, на шаги прохожих, делает их иными, едва заметно отслаивает от реальности.

Тех, кто играл на флейте сякухати, называли монахами пустоты и небытия.

ЗДЕСЬ ХОЛОДНО

Даже солнечный день прошивают ледяные сквозняки. Ненастье — это когда на город опускается серая морось, горизонт смешивается с небом, а воздух стекает по всем поверхностям водяной пылью.

На велосипедах ездят и в такую погоду тоже.

ДВА КОЛЕСА

Я так и не освоил велосипед. Впервые сел на него уже 14-летним. Брат пристроил меня на седло в начале спуска, я каким-то чудом не рухнул сразу набок и помчался вниз, набирая скорость, которая показалась мне ужасно большой. С перепугу я бросил руль и феерично грохнулся, к счастью, без особых последствий. Вероятно, выглядел очень глупо.

Следующую попытку предпринял через 30 лет. Неделю вместе с терпеливой приятельницей практиковался в отдаленном парке. На пятый день впервые смог проехать по прямой. Потом еще. Очень собой гордился. Но маневрирование так и не освоил. А потом подарил приятельнице тот велосипед, у меня его было некуда поставить. Она вскоре вышла замуж и тоже теперь не ездит.

Через 6 лет я оказался в городе, где все на велосипедах. Посторонний.

О каналах А. говорят, что они в 3 метра глубиной. Метр воды, метр ила, метр велосипедов. Ежегодно оттуда достают от 2 до 10 тысяч утонувших роверов. Безнадежно  сломанные утилизируют, а пригодные к использованию ремонтируют и возвращают в оборот.

Пытаюсь представить себе эту гору спиц, колес и рам, эту баржу с заржавленным железом, или даже придонные гонки русалок и водяных.

Хотя нет, как раз здесь русалок с водяными нет. Где угодно, только не здесь.

ТИПИЧНОЕ АМСТЕРДАМСКОЕ ДОРОЖНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

На мосту через канал неподалеку от Музея Анны Франк автомобиль подрезает велосипед. Велосипедистка — стильная чернокожая девушка — слезает с седла и начинает кричать. Из машины выходит длинноволосый блондин (sic!) примерно ее возраста и начинает кричать в ответ. Мелодичная голландская речь отражается от стен ближайших зданий, легким соколом несется над водой, взмывает в приветливое серое небо древней столицы Королевства.

Через несколько минут оба транспортных средства возобновляют движение. Девушка, впрочем, на ходу произносит еще несколько интернационально понятных слов, указывающих на определенные особенности психики ее визави. О постскриптуме блондина история умалчивает.

ОТСУТСТВИЕ

Когда приезжаешь с травмированных территорий, то почти любой европейский город играет с тобой в поддавки. Впечатляет историко-архитектурными сущностями, устраивает семантические фейерверки на каждом углу.

А. ставит меня в тупик. На фасадах — никаких лишних украшений. Неважно, постройка 1619 или в 1999 года — кирпич светлый и вычищенный. Распространенная эстетика руин, ухоженная староевропейская изношенность, которая де-факто превратилась в аттракцион, здесь не действует. Господствуют простые формы. Наиболее украшенное здание вплоть до позолоты — вокзал. Генерализующая часть сознания не понимает, за что зацепиться.

Здесь обошлось без дворцовой патетики, как в Петербурге, просторного раздолбайства, как в Берлине, предсмертного самодовольства, как в Венеции, приморской жизнерадостности, как в Стокгольме, сувенирного Средневековья, как в Брюгге, французской обеспокоенности, как в Брюсселе; список определений от обратного можно продолжить, однако это столь же очевидно, как каналы и велосипеды.

Каждым шагом я заполняю еще одно белое пятно на своем ментальном атласе, заштриховываю его мостовыми и переулками. Но у меня нет языка для описания А., нет сетки образов, которую можно было бы на него набросить.

Удивительно, насколько легко я проигрываю этот поединок.

МОТИВ

— Случайно попадаю в собор Ауде Керк — самое старое здание Амстердама, XIV века.

Все его окна заклеены красным — это инсталляция в память о превращении собора из католического на протестантский.

Вхожу в раскаленные сумерки.

Солнечные лучи пробиваются сквозь витражи и лежат пылающими пятнами на полу. Я словно в чреве пурпурного Левиафана. Внутри угасающей звезды. Даже спасение здесь багровое.

— На Севере встречаю невероятную старушку в красных костюме, серьгах, кепке и маникюре, с красной сумкой и роскошной соломенной косой.

— На выходе из музея Ван Гога — табло с названием «Мечты Ван Гога», где светится малиновым электрическая реплика его безумных вихреподобных звезд.

— Сижу на вечерней площади Лейдсплейн среди пивных и трамваев. Рядом любительский христианский театр показывает спектакль о спасении души. Душу играет одетая в кумачовую блузку и темную юбку девушка. Красивая. Белые зубы, роскошные смоляные волосы, ямочки на щеках. Латиноамериканка. Дьявол — резкий привлекательный малый, конечно, в черном. Бог — обеспокоенный бородач в хипповской хламиде. Кто победил, не знаю. Вероятно, девушка.

— Флаг города состоит из трех горизонтальных полос: черной с тремя белыми крестами посередине и двух обрамляющих алых.

В конце концов пишу в блокнот:

«Душа Амстердама — красная».

И это было бы хорошо, если бы хоть к чему-то обязывало. Привязывало.

ЗАЧЕРКНУТО

Каналы, улицы, дома образуют музыку пространства, в которой камни — это ритм, а вода — мелодия.

Песни с нижнего этажа.

Нет, не годится.

СЕВЕР

А. на карте разбит по сторонам света. Это город-компас, не заблудишься.

Север разительно непохож ни на один другой район и тем замечателен: новые здания, ряды одинаковых коттеджей, в которых окна не закрыты занавесками и все помещения как на ладони. Говорят, что обычай завелся из-за налога на те же занавески. Добропорядочным протестантам нечего скрывать. Да и платить меньше.

Голландский режиссер Алекс Ван Вармердам рассказывал мне, что жил когда-то в таком городке с незашторенными окнами. Он даже снял об этом фильм «Северяне».

Еще Север — это безвредные для природы заводы, это простор, леса, ветер и молодежь, переезжающая сюда в дешевые апартаменты, оборудованные в бывших складах и фабриках. Чем-то все это напоминает Южный (да) Бруклин в городе, называвшемся Новый Амстердам.

Вечером идем смотреть кино с моей знакомой, свежеиспеченной северянкой. Говорим о литературе.

— И в этом романе они тянут через лес пианино — говорит она.

В следующее мгновение прямо на тротуаре видим электрическое пианино. Но никуда его не тянем.

Нам и не надо. Мы на Севере. А на Севере возможно всё. Даже попасть в чей-то сюжет, а потом выйти из него по собственной воле.

В кинотеатре на экране заключают: «Каждая любовная история — это история с привидениями».

РЕЦЕПТ ПРАВИЛЬНОЙ ГОЛЛАНДСКОЙ СЕЛЕДКИ ПОД НАЗВАНИЕМ «ХЕРИНГ»

Найти уличный киоск, в котором продают кофе и херинг.

Продавцом должен быть разговорчивый мужчина средних лет.

Далее его руками

— разрезать булочку вдоль;

— внутрь положить много салатного лука;

— несколько кружочков маринованного огурца;

— кусок селедки.

Устами продавца сказать:

— «Осторожно, чайки».

Выйти из-под навеса.

Получить внезапный сильный удар с воздуха по руке с булочкой.

Увидеть чайку, которая снижается и садится на тротуар.

Понять, что она добыла лишь кусочек огурца и несколько колечек лука, а селедка все еще на месте.

Показать нахалке триумфальный средний палец.

Проводить язвительным взглядом ее разочарованный отлет.

Съесть херинг.

Если хотя бы одной из этих составляющих нет, можно считать, что вы не пробовали голландской селедки, неудачники.

НАБЛЮДАТЕЛИ

Пришел как-то в Вонделпарк и заснул на солнце под звуки регги и разговоры компании баснословно колоритных латиноамериканцев.

Проснулся, встал и обнаружил банду крикливых салатовых попугаев, вполне успешно здесь живущих.

Попугаи.

На берегу Северного моря.

А еще цапли, цапли: серые, спокойные и вездесущие. Прямо в центре города, среди шума и тысяч людей.

Я отказываюсь верить в их существование еще больше, чем в попугаев.

Они слишком прекрасны.

И они наблюдают за нами.

Придет время — будут свидетельствовать.

МАРИХУАНА

Кофешопы можно распознать не только по табличкам, но и по подчеркнуто тихих посетителям. Они сидят внутри и на улице за столиками, заполненными стаканами, пепельницами, окурками, взгляд неподвижный, извините, мечтательный, движения экономны. В меню — одни и те же сорта, цены, порции. Марихуана — трех видов: «сильная», «средняя» и «легкая». Самокрутка с табаком — 4, без табака — 5. Продают сразу в стеклянной прозрачной гильзе с заглушкой-колпачком из плотной бумаги: эстетично и удобно. Музыка, подчеркнуто скромное оформление, мизантропические продавцы, явно чувствующие себя хозяевами Вселенной.

Беру самокрутку «легкой», на колпачке написано «Futurola», сажусь за столик, одалживаю зажигалку у болтливого лысого соседа. Делаю типичную туристическую ошибку — не менее 5 затяжек, на третьей закашливаюсь, прячу окурок (хотя какой окурок, почти целая папироса) в гильзу, а гильзу — в рюкзак. Встаю и через несколько шагов понимаю, что жадность таки фраера сгубила, и этот фраер — я.

К счастью, еще тепло и солнечно. Ложусь на широкий парапет на пригреве неподалеку от какого-то канала, из расчета, что если врежу дуба, то легче будет переместить мой почивший организм на носилки, и лежу, лежу, слушая, как в голове шумит океан, а через тело в обоих направлениях проходят скоростные поезда.

Через несколько часов обнаруживаю себя на крыше стометрового небоскреба A’DAM Toren.

Под моими ногами весь город.

Шпили и купола, крыши и деревья.

Нет, мало.

Плачу дополнительную купюру, и меня сажают на кресло-качели, жестко прикрепленное к металлической раме, стоящей над самым карнизом. Включают моторы. Взлетаю.  Пусть на метр за край, но по-настоящему, подо мной — свежая прохладная бездна, вот ближний канал — а вот уже горизонт, вот опять канал — а вот опять горизонт, в животе щекотно-щекотно, полное сумасшествие.

Все-таки правильно затянулся.

Оставшийся отпуск кофешопы обходил стороной, а окурок носил с собой, не доставая. Это и есть лучший результат всей авантюры. Просто носить окурок с марихуаной и знать, что ничего тебе за это не будет.

ПРОПОВЕДЬ

Наркотики — не зло и не добро. Это только химические соединения, одни из многих, которые мы употребляем в различных целях.

Наркотик в определенных дозах может лечить, облегчать боль. А может вызвать болезнь или убить.

Еще он может помочь посмотреть на реальность с несколько иного ракурса, расширить сознание, сделать пролом в буднях, показать хайдеггеровский «просвет Бытия».

Наркотики — это не хорошо и не плохо. Они просто не должны становиться рутиной.

Наркомания — это рутина.

Борьба с наркотиками через наказание — рутина еще большая.

КВАРТАЛ КРАСНЫХ ФОНАРЕЙ

Одинаковые комнатки.

Одинаковые кровати.

Одинаковые окна-витрины.

Одинаковые красные кулисы на окнах.

Одинаково улыбающиеся девушки в черном белье.

Одинаковые шкафчики, на левой дверце которых написано «Дневная смена», а на правой — «Ночная смена».

Дневная смена. Ночная смена. Дневная. Ночная.

Фабрика, где люди превращены в станки, перемалывающие самих себя.

НО

Добрая треть посетительниц квартала и особенно пип-шоу — девушки.

Шах и мат, традиционалисты.

ЧТО ВИДЕЛИ МОИ ГЛАЗА

1) Дозор

Зал с «Ночным дозором» увешан групповыми портретами. Достопочтенное бюргерство и офицерство позирует во всей славе.

С «Дозором» иная история.

Во-первых, он не ночной: все скомпоновано днем, в павильоне, чтобы получить нужный баланс освещения.

Во-вторых, он называется «Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рёйтенбюрга».

Наконец, это не совсем портрет.

Эти жесты, взгляды, позы, точнее, не позы — здесь как раз никто не позирует — а позиции тел, свет и тени — все пронизано действием. Холст просто струится движением.

Получается, Рембрандт снял первый в мире фильм.

2) Пусто

Музей Анны Франк совершенно пуст. Голые стены, полы, потолки. Никакой мебели или предметов быта. Все, чем пользовались Франки и их друзья по несчастью, вывезли нацисты после ареста. Представить обстановку можно по цветным фотореконструкциям.

Некоторые из посетителей уходят разочарованными. Мол, не увидели собственными глазами ничего из того, о чем Анна так ярко пишет в своем дневнике.

Но, отказавшись заполнять репликами пропавших вещей дом 263-265 на набережной Принсенграхт, основатели экспозиции сделали единственно правильный выбор.

Потому что пустота Убежища — это и есть главное послание музея.

Пустота, которая остается после уничтожения невинных.

3) Утопия

Музей Ван Гога имеет не самую лучшую коллекцию — отсутствуют целые периоды — но организован идеально.

И из того, что там показано и сказано, видно, что Винсент был утопистом.

Он верил, что делает искусство будущего.

Верил, что искусство способно улучшать нравы.

Верил, что изменит мир.

В конце концов, так и произошло.

RATIO

А. рационализирует все: воду, искусство, историю, фасады, торговлю наркотиками, проституцию.

НЕВОЗМОЖЕН

Голландские дачи — это крошечные с нашей точки деревянные домики с приусадебными участками без огородов, но с хорошими газонами, с деревьями и иногда с виноградом в теплицах. Между дачами каналы (даже здесь), густо заросшие ряской, на дорожках — мемориальные таблички — кооперативу более 100 лет. Все здороваются, заборов почти нет, а если есть — то условные. Приватность здесь обеспечивается другим: уверенностью в том, что твои соседи — добрые люди.

Рядом с одним из этих домиков мы собираемся наполовину голландской, наполовину постсоветской компанией. Проводим время так, как это возможно осенним вечером на даче.

Беспокоит одно. Земля под ногами постоянно подрагивает, хотя поездов или автострад и близко нет. Где-то землетрясение? Да нет, бред.

Наконец кто-то объясняет, что на самом деле это не земля, а торф.

То есть все эти домики, теплицы, таблички, деревья, столики с закусками стоят на тонком слое болотного грунта, под которым неизвестно сколько метров воды вглубь.

А если прорвет знаменитые дамбы, то море накроет не только дачи.

Под нами вода. Над нами тоже.

Города здесь не должно быть.

Он есть. Его нет.

Именно поэтому А. такой — четко рациональный, просчитанный, улыбчиво-предсказуемый — потому что живет в гигантской водяной пасти, потому что невозможен в своем существовании, на самом краю искусственной суши, геометрический призрак, начертанная на кульмане химера, лучший обман зрения.

ПОРА ЕХАТЬ

Я захожу в поезд, следующий в аэропорт. Сажусь сразу у дверей. Рядом — сосредоточенный мулат. Уточняю на всякий случай, правильный ли поезд. Да, правильный.

Входит седой худощавый китаец. Широко улыбается:

— It goes to airport? (Едет в аэропорт?)

— Yes — подтверждаем мы. — Through Sloterdijk. (Да. Через Слотердийк).

— Through Sloterdijk?

— Yes. You follow us. (Да. Нам по пути).

Улыбка китайца расширяется, словно услышанное стало самой радостной вестью всей его жизни:

— I follow you?! (Нам по пути?!)

— Yes. You follow us.

Китаец сияет, как утреннее солнце над Янцзы. Он на всякий случай показывает мулату свой билет:

— It goes to airport? I follow you?

— Yes. You follow me — со спокойствием тысячи Будд отвечает мулат.

Китаец заливается искренним детским смехом, повторяя снова и снова:

— It goes to airport!

— I follow you!

— It goes to airport!!

— I follow you!!

И каждый раз невозмутимый мулат утвердительно кивает:

— Yes. Yes, you follow me.

И когда счастье китайца, кажется, вырвется из окон, затопит перрон и вокзал, отзовется над крышами Севера и Юга, на сцену вступают еще двое, которые повторяют тот же вопрос про аэропорт.

Парень стрижен и одет, как элегантная молодая леди, чемодан чуть ли не со стразами, в то время как старший мужчина — в наибанальнейшем спортивном костюме. Ничем не похожи, кроме лиц. Отец и сын.

А еще китаец и мулат.

И я с прической «взрыв на макаронной фабрике» и гипоманиакальным блеском в глазах.

Пять персонажей в поисках взлетной полосы.

ВЫИГРЫШ-ВЫИГРЫШ

Поезд трогается.

За окном, над горизонтом, между лоскутом облаков и землей, на сияющем небосклоне конденсационные следы от самолетов образуют идеальное пересечение для игры в крестики-нолики. Я рисую невидимый ноль в центре, но поздно: А. уже вписал свои три креста в ряд по горизонтали, у меня не было никаких шансов. Там даже появилась небрежная, но уверенная линия, прорезающая нужные клетки.

Ты вновь обыграл меня.

Амстердам Пенроуза.

I follow you.